Щелчок зажигалки.
Оранжевый отсвет пляшет на его скулах, когда он медленно затягивается, стряхивает пепел в раковину, не сводя с меня взгляда.
– Он выживет?
Я сглатываю. В горле сухо, но на языке привкус металла.
– Если не начнётся заражение – да.
Я пытаюсь встать, но ноги не держат. Колени подгибаются, и я оседаю обратно на стул, резко, глухо, бессильно.
Тишина слишком громкая.
Глухая, липкая, чужая.
Здесь нет надрывного писка мониторов, как в больнице.
Нет равномерного гудения аппаратов.
Нет ровного ритма капельницы, отмеряющего шансы пациента.
Есть только тяжёлое дыхание мужчины, которого я только что вытащила с того света.
И взгляд Давида.
Я чувствую его слишком близко.
Слишком явственно.
– Когда я могу уйти?
Слабый хрип. Лёгкий, едва уловимый звук. Я замираю.
Давид тоже. Мои глаза медленно опускаются вниз. К мужчине на столе.
Гия.
Он не без сознания. Он смотрит. Темнота его взгляда глубокая, затягивающая, но в ней нет пустоты.
Он очнулся. Он видит меня.
Губы едва шевелятся.
Голос срывается в низкий, обожжённый шёпот.
– Nikudaa ar tsavida…
Я слышу слова, не понимая их смысла.
Но по тому, как на моё запястье медленно сжимаются чьи-то пальцы, я догадываюсь.
– Ты никуда не пойдешь! Брат приказал!
Анжелика Онегина была хрупкой, тонкой, как будто сотканной из утреннего воздуха, того самого – прохладного, звенящего, в котором ещё не разогрелись звуки. Ей было девятнадцать, и она не видела с восьми лет. Но в ней не было жалости к себе. Она не знала, как сейчас выглядит, но чувствовала – в её теле зреет что-то новое, сильное, важное. Женщина. Спокойная, глубокая, взрослая. Женщина, которая растёт во тьме, как цветок, пробивающийся сквозь камень – не ради чужих глаз, не ради аплодисментов, а просто потому, что не может не расти.
Русые волосы – мягкие, пушистые, слегка волнистые – спадали на плечи, она часто заплетала их в косу, не глядя, ловко, с отточенным движением пальцев, как музыкант настраивает струны. Кожа – светлая, почти прозрачная, на щеках – нежный розоватый румянец, который делал её похожей на фарфоровую куклу. Но глаза – голубые, пронзительные, сияющие странным светом – светом изнутри. Глаза, в которых было всё: детство, тьма, боль, гордость. Глаза, которые не видели света, но умели смотреть.
Она запоминала всё – голоса, интонации, шаги, дыхание. У неё была отличная память, музыкальный слух, она училась на музыкального терапевта, играла на пианино, подбирала мелодии по вибрациям, жила в ритме невидимых аккордов. Её голос был тихим, как журчание воды по камням, но слова – точными. Она редко говорила – но если говорила, к ней прислушивались.
Лада называла её “мой свет”. Но на самом деле свет был в ней самой – просто тонкий, неяркий, невыносимо чистый. И когда она шла по квартире, считая шаги, зная на ощупь каждый угол, каждую скрипучую доску, она не спотыкалась. Не боялась. Потому что страх – это когда нет никого. А у неё всегда была Лада.
Теперь Лады не было.
И в груди у Анжелики загоралась новая сила – та, что заставляет идти, даже когда не видишь дороги.
Утро без Лады было тише, чем обычно. Не просто тише – иначе тише. Эта тишина не была покоем. Она была… тяжёлой, натянутой, как струна, которую вот-вот сорвёт. Как воздух перед бурей – плотный, неподвижный, чужой.
Анжелика шла по полу босиком, считая шаги. Пальцы ног едва касались паркета – она ловила звуки, вибрации, дыхание дома. Он дышал по-другому. Слишком глухо, как будто стены что-то прятали. Её ладони скользнули по дверному косяку, потом – по столу. Каждое касание – как маркер на карте, по которой она двигалась с той уверенностью, которая рождалась не из зрения, а из памяти.
