Я начал сегодняшнюю запись с бабушкиной внятности, а ведь сколько ее личность и жизнь задает вопросов. Дедушка обитал в глубинах и высях. Не скрывавший ничего, он весь был окутан высокой таинственностью. Но, пожалуй, не менее загадочно бабушкино столь трезвое с виду существование. Пойми Дедушку – и откроются горние тайны, а Бабушку – поймешь значительный пласт человеческого бытия. Я не претендую ни на то, ни на другое. Могу лишь сказать, что по складу ума, мне трудное давалось легче простейшего, а не будь Бабушки в моем детстве, и вовсе могло б не даваться.
Нет, все-таки Бабушку, столь настойчиво, даже подчас навязчиво присутствующую, в отличие от деликатно устраняющегося Деда, в семье ценили меньше, чем его. И отчего так – идут годы, а Дедушка, кажется, всегда рядом, и смерть его недавним событием. А Бабушка сразу после смерти, кажется, отдалилась вдаль времени. Дедушку я не видел мертвым, его смерть стала для меня событием духа, – при его почти бесплотной легкости, казалось, он просто примкнул к сонму ангелов. Его смерть словно б не связанная с ветшанием тела явилась для меня неизбежным поворотом судьбы, даже не его, а моей собственной. А смерть Бабушки долгие годы маячила впереди черным пятном, отравляя мое детство. Казалось, что она станет неизбежно первой смертью любимого мною человека, с которой мне придется встретиться впрямую, очно. Тут еще и бестактность родителей, говоривших, как о неизбежном: «Бабушка скоро умрет». Конечно, мне в назидание, чтобы относился к ней побережней. Но мне-то от этих слов свет становился не мил.
Отец, детство которого тоже, наверняка, прошло в подобном же страхе, сумел душевно пережить смерть матери, постепенно привык к ее длительному и постоянному умиранию. У Бабушки, возможно, был род нервной болезни, – лет, говорят, с сорока ей казалось, что она на пороге смерти. Время от времени, а с годами все чаще, Бабушка сперва для Отца, а потом для меня устраивала, как мы называли, «учебные тревоги». Сообщала по телефону: «я умираю», и бросала трубку. Я несся к ней, но, признаться, с каждым годом все менее охотно. Бабушка, обладая всем набором непременных старческих болезней, прожила больше девяноста лет. Возможно, эта паника, которую Бабушка сеяла все ж, думаю, невольно, и отдалила ее в конце концов от сына. Я же постепенно почти разуверился в ее возможности умереть. Может быть, это долгое умирание отстранило от меня бабушкину жизнь сразу после ее кончины. Ведь я долгие годы осваивал ее смерть, привыкал к ней. Первой ушла Мама, которая уж точно казалась мне вечной.
Я за многое благодарен Бабушке, благодарностью не возвышенной и горней, а простой житейской. Дедушка рассказывал мне библейские притчи, Бабушка – назидательные истории, веками передававшиеся изустно от бабушек внукам. Она пела мне древние колыбельные песни. Дедушка воспитывал дух, – не знаю уж сколько преуспел, – Бабушка – здравый смысл, правда напополам со своим фантазерством, – и, как показало время, немного преуспела. Внушенный ею здравый смысл стоял на страже моей жизни, не давая и в труднейшее время обратиться в хаос, фантазия же скрашивала жизнь. А моя, – эх, не сглазить бы, – некоторая удачливость на хлеб насущный мне тоже всегда казалась следствием бабушкиной ворожбы, упорства ее стремлений, умевших влиять на жизнь близких ей людей. Бабушка больше заботилась о моем теле, чем о душе, впрочем, прививая практичные нравственные понятия. В мой здравый смысл она верила, как всегда в неказистом настоящем различая черты обнадеживающего будущего. Или же она верила в свою способность вылепливать желательное будущее из, казалось, непригодного материала. Надо сказать, что от ее устремленности будущее не шарахалось в испуге, как бывает, а пускай подчас неохотно, но покорялось. На этой бодрой ноте закончу сегодняшнюю запись.
