– И где найти нам средства, чтоб вновь попасть туда? – снова что-то знакомое. Чертовски знакомое. Ну где я это слышал? Или читал? Может, это что-то моё собственное? Из моих стихов?
– Не знаю, в него вряд ли можно вернуться. Знаете, мне кажется, только потому, что туда нельзя вернуться, оно и остаётся детством. Оно должно исчезать, чтобы оставить воспоминания, понимаете? – я чувствовал, что перехожу черту откровений, слишком много откровений на единицу времени, слишком мало язвительности. Но уж больно этот старикан мне понравился.
Он закивал:
– Оно уйдёт неслышно, пока весь город спит. И писем не напишет, и вряд ли позвонит.
И тут до меня дошло! Песня! Это же песня[10]. То есть что, получается, я здесь изливаю душу, а этот старый пидорас надо мной смеётся? Серьёзно? Это оскорбление, самое настоящее, форменное оскорбление. Скормить мне эти строчки песни, когда я хочу потаёнными мыслями поделиться. Один царь греческий так Зевсу своего сына скормил. Зевс был в ярости, а я в ещё большей, – потому как Зевс мог хотя бы молнию метнуть, снять этим напряжение, и баб у Зевса было четыре вагона, а я и без молнии, и без бабы! Нет, никакого смысла здесь оставаться я не вижу. Я встал, развернулся и подошёл к двери. Старик всё так же лениво сидел, развалившись в своём похожем на мухомор кресле. И больше я его никог…
– Вернись! Я хочу сказать тебе что-то важное.
Что ж, умеешь заинтриговать. Умеешь.
– Понимаете ли, молодой человек… – как же он скрипит. Помните Монеточку: «Ты говоришь, как скрипит задвижка в старой пустой квартире»[11]? Он ещё хуже. – Понимаете ли, вот я старик, а старики, они очень на детей похожи в следующем моменте: ребёнок, он только родился, у него за детской спинкой звенящее ничто, а вот старик… ему это звенящее ничто в самую морду тычется, понимаете меня? Но вот ловкость рук, без всякого мошенничества: вы живёте, не подозревая, что умереть можете в любую секунду: упадёт кирпич, двое молодцев из люмпенов за ракитой подкараулят, – на этом моменте меня прошибает холодный пот: до того скрипучий голос старика напоминает мне голос поэта Ерофеева, – или ещё какая оказия стрясётся, всякое в этой жизни происходит, все мы игрушки в руках случая, и звенящее ничто, оно у нас у всех за спиной стоит, как у младенца, и всем нам в лицо дышит, как старикам. Все мы одновременно и старики, и младенцы. Каждую секунду почти что умираем, каждую секунду почти что рождаемся. И я, молодой человек, я не дурак, я очень большой недурак! Я жизнь прожил, долго думал, я уловил пульс, уловил, как вот дёргается эта кривая «родился-умер». Всем нам чрезвычайно легко склонить эту кривую к оси «умер»: ножичком, таблеточкой, болезнью какой – готово, а вот я, молодой человек, я несколько дальше собираюсь пойти. Я собираюсь преломить ход в сторону «родился». Понимаете?
Может быть вы, дорогие читатели, что-нибудь и поймёте, несколько раз перечитав вышестоящий абзац, но я не понял ничего. Так и ответил.
– Я от вас понимания не требую. Я для проформы спросил, потому что так принято. Мы с вами, молодой человек – или лучше просто человек, ведь вы сами так себя назвали, – ещё увидимся, очень скоро увидимся. Я бы сказал, что этой же ночью и увидимся, да только сейчас уже никакая не ночь. Сами поймёте, поймёте беспроблемно. Может быть, поймёте. Не может быть, а точно поймёте. А теперь идите – мне нужно готовиться. Я устал, сейчас я буду капризничать. Идите!
