À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы - страница 3

Я стоял перед прямым толстым стволом, вонзенным в землю, словно деревянный крест или копье, которое огибали десятки безмятежно спящих висельников. Воплощенные в безысходности сокрушенного духа, которую могла выразить лишь гравюра Жака Калло. Все как один в скромном траурном наряде, грязном и пыльном, сотканном из разных оттенков черного цвета. Дерево удачи заботливо укрывало их, а ветер убаюкивал, нашептывая колыбельную песнь. Она погружала их в вечный сон и не давала проснуться. Теперь они часть этого дерева – его листья, как желтые сережки на одинокой веточке ольхи…

чувствуешь стоны каледонского ветра?

И детская надежда, выстеганная кнутом уроков жизни, пылкая любовь, так и оставшаяся без ответа, или жестокое отчаяние, смешанное с удушливой ненавистью – все это было тленом, который должен был подвергнуться забвению. Старые чувства исчезнуть и на их место прийти нечто новое, чему открыться можно лишь освободившись от ненужных условностей внешнего мира, забравший у меня радость и вместо нее подаривший скорбь, облаченную в одежду из слез и крови. Мир, который был этим деревом, а я висел на одной из его веток, подвешенный за шею и не способный сбросить крепко стягивающую горло петлю, а некто затягивал ее еще сильнее и лишал меня последнего жадного глотка спасения. И я умирал, если уже не умер. Что прежние чувства? Как потушенный костер, который уже не воспламенить ничем; угольки еще потрескивают, вспыхивают оранжевыми искорками, но не танцуют и не поют, как прежде. Их песня прошла и больше не повторится. Я пришел научиться забвению…

Может быть и мне повезет…

Я услышал хруст, произведенный ботинком, ступившим на опавшую ветку. Он нарушил священную тишину чащи. Я резко обернулся. Темный покров взволновано заколыхался, и из зарослей кустов выскочила девочка. Хрупкая, одетая в черную шелковую блузку без рукавов и синие джинсы, с коротко вьющимися черными волосами и челкой. Редкие пряди случайно падали ей на глаза, густо обведенные тенями; взволнованное дыхание срывалось с пунцовых, чуть приоткрытых губ. Съежившись то ли от порывов ветра, то ли от моего пристального взгляда она казалась еще меньше, словно мышка. Она выглядела так, будто только что сбежала с какой-то тусовки.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я сурово.

– Разве тебя это волнует? – резко отозвалась она.

– Абсолютно ни сколько.

Наступила пауза. Я ужасно злился на нее за то, что она спугнула то мгновение и оно пропало. Я больше не чувствовал. Как будто это место нагло осквернили.

Девочка подошла ближе и, подняв взор на дерево, тут же отвернулась. Улыбка выступила у меня на губах.

– Ты боишься их? – произнес я с усмешкой.

– Вовсе нет.

– Тогда почему отворачиваешься?

Она не ответила, по-прежнему не желая смотреть. Ветер играл двумя темными прядями волос на ее лбу, будто невидимый дух заботливо укладывал их.

– Как тебя зовут?

– Аделаида, – вымолвила она тихим почти неслышным голосом. Смахнула со лба челку, которая вскоре вернулась на прежнее место, обхватила себя за плечи изящными тонкими руками, словно вырезанными из слоновой кости.

– Иди домой, Аделаида.

– У меня сегодня день рождения, – призналась девочка, глядя куда-то в сторону. Меня немного смутил ее отстраненный тон. И она начала свой рассказ: – Свое пятнадцатилетие я праздновала с друзьями… Мы сидели в гостиной и обсуждали новый фильм, вышедший недавно с Биллом О'Галаханом. Он играл там роль простачка идиота, который приезжает в Лос-Анджелес и встречает в случайном кафетерии свою бывшую учительницу, в которую когда-то был по уши влюблен. Кажется, с этой встречей в нем просыпаются старые чувства и он начинает страдать по ней. Весь фильм он пытается заполучить эту старую училку…