В качестве эпиграфа она взяла строчку из «Барчестерских башен» Троллопа: «Счастья в любви нет – разве что в эпилоге английского романа»[3]. План ее состоял в том, чтобы начать с Джейн Остин. После краткого исследования «Гордости и предубеждения», «Доводов рассудка» и «Чувства и чувствительности» – все это, по сути, были комедии, заканчивавшиеся свадьбой, – Мадлен собиралась перейти к роману викторианской эпохи, где ситуация усложняется и становится существенно более мрачной. «Мидлмарч» и «Портрет леди» свадьбой не заканчивались. Они начинались традиционными ходами матримониального сюжета – поклонники, предложения, недоразумения, – но после свадебной церемонии события продолжали развиваться. В этих романах повествование шло дальше, вслед за смелыми, умными героинями, Доро теей Брук и Изабеллой Арчер, разочаровавшимися в семейной жизни, и главное художественное воплощение матримониального сюжета достигалось именно тогда.
К 1900 году с матримониальным сюжетом было покончено. В последней главе Мадлен собиралась изложить краткое рассуждение по поводу его гибели. В «Сестре Керри» у Драйзера Керри сожительствует с Друэ вне брака, выходит за Герствуда, хотя их бракосочетание недействительно, а потом убегает и становится актрисой – и это еще только в 1900-м! В заключение Мадлен решила привести пример из Апдайка, где супружеские пары обмениваются женами. Это был последний отголосок матримониального сюжета – то, что данное явление продолжают называть «обменом женами», а не «обменом мужьями». Как будто женщина по-прежнему остается частью имущества, которую можно передавать друг другу.
Профессор Сондерс предложил Мадлен посмотреть исторические источники. Она послушно штудировала материалы о промышленном развитии и нуклеарной семье, о формировании среднего класса, читала Закон о матримониальных вопросах 1857 года. Но скоро диплом ей надоел. Ее беспокоили сомнения по поводу оригинальности ее работы. У нее было такое ощущение, будто она заново пережевывает те идеи, которые приводил Сондерс на посвященном матримониальному сюжету семинаре. Встречи со старым профессором вгоняли в уныние – во время этих встреч Сондерс перебирал листы, которые она ему приносила, указывая на всевозможные красные пометки, сделанные им на полях.
Потом, как-то воскресным утром, перед зимними каникулами, у девушек за их кухонным столом нарисовался друг Эбби, Уитни; он читал какую-то книжку под названием «О грамматологии». Когда Мадлен спросила его, о чем это, Уитни дал ей понять, что само понятие «книжки о чем-то» – как раз то, против чего выступает эта книга, и что если она вообще «о чем-то», это что-то – необходимость перестать думать, будто книги бывают «о чем-то». Мадлен сказала, что собирается сделать кофе. Уитни попросил сделать и ему.
Университет был не похож на реальный мир. В реальном мире люди упоминали имена, желая щегольнуть их известностью. В университете люди упоминали имена, желая щегольнуть их загадочностью. Так, вскоре после разговора с Уитни до Мадлен начало долетать имя Деррида. До нее доносились имена Лиотар, Фуко, Делез, Бодрийяр. Большинство людей, их произносивших, были из тех, кого она инстинктивно недолюбливала, – ребята из буржуазных семейств, носившие ботинки «Док Мартенс» и анархистские символы, – и потому она не вполне доверяла их энтузиазму. Но скоро она заметила, что Дэвид Коппл, умный, талантливый поэт, тоже читает Деррида. И Пуки Эймс, которая читала рукописи, отклоненные
