Даша: «А в Машкву мошно станет долететь?»
– А то! Конечно.
– Хасю крылышка. – И хлопает в ладоши от привалившего счастья.
– Надо говорить «хочу».
Даша старается: «Хочу крылышка».
Оля: «А мне дайте лапку…»
Михейша: «Ногу, надо говорить. А зачем тебе чужая нога?»
– Ногу, да. Я быстренько сбегаю в Петербург. Мне там свадебный билет надо взять.
– Зачем билет? Замуж собралась?
– Ваньке—Встаньке надо и Петрушке. Они сделали предложение Мальвине.
– Оба сразу?
– Они любят Мальвинку.
– А Мальвинка кого любит?
– Обоих поровну.
– Так не бывает.
– Бывает, бывает! – Оля почти плачет. – Им много деток надо.
Взрослые смеются.
– Да ладно, – утешает Михейша, вгрызаясь в крыло. – Попроси лошадевую ногу… с копытом и подковой – быстрее добежишь.
– Правда, добегу?
– Правда—правда!
– Михайло! Опять детей заводишь! – раздражается дед и хлопает шлепанцами об пол так нескучно, будто давит педали заевшего клавесина, – смотри, а то я тебя с твоей правдой—правдой по кусочкам разберу!
Михейша обиженно бросает кусок, растопыривает пальцы веером – будто сушит, а сам поглядывает на Олю и Дашу и мелко покачивает руками, будто предназначенно для Оли и Даши: нате вот вам, мол, я не боюсь, а вам от меня сегодня достанется на орехи.
– А теперь будем ломать вот эту ключичную косточку, и загадывать желания, – предлагает Ленка, усердно оттирая руки об шейную салфетку, – кто будет ломать?
– Я, я, я!
От курочки не осталось ничего, даже доброта ее упакована в детские желудки и благополучно забыта.
– Сломаем косточку, а остальное похороним.
Похороны хоть чего – одна из частых детских игр. Дом почти на самом краю жилья, дорога на старое кладбище проходит мимо, и ни одни похороны не остаются без внимания.
– Лучше Хвосту отдадим.
– И поддадим. Собакам курицу не дают. Они могут подавиться. – Это опять всезнающий Михейша. – Деда, ну что, идем?
– Всем спасибо за компашку, – говорит дед и шумно поднимается с места. – Кто со мной – одевайтесь теплее. Голых и голодных не беру.
***
– Покушал с ними, читатель? Понюхал только? Ну, извини, друг, в бронь—заявке тебя не было. Ходи голодным в Кабинет: дальше, если желаешь, будем рассматривать интерьер. Стоит того. Не утомил еще? Ты дама… простите, Вы дама? Мужик? Вау! Тут в начале рассчитано исключительно на сентиментальных дам. Костян и ты тут что ли? – Я! – Эдичка? – А что, ну зашел на минутку.– Иллиодорыч! – Я! – Борис! – Я! – Пантелеич! – Я! – Годунов? Годунов, твою мать! – Молчание. – Иван Ярославович? – Ну я. – Покрышкин, Порфирьич, Димон, Григорий, Разпутин—Двапутин, Пелевин, Сорокин, Акунин? Наташки… Таньки… и вы тут?
Годунов запоздало: « А чего?»
Григорий недовольно: «Распутников я».
Наташка, Танька: «Тут мы!»
Вовка: «А что?»
– Все равно, браво! Медаль вам!
Разнокалиберные книги там расставлены по стеллажам. Стеллажи сплошняком идут по галереям. Последние полки упираются в основание шатровых стропил. Галереи и стеллажи занимают весь периметр Кабинета, и только у широченного эркера уважительно разрывают свой массив.
Эркер, смахивающий на парковую ротонду, огранен витыми поярусными колоннками. На капителях ярусов раскрывают клювы и издают потусторонние звуки пернатые муляжи, прикрученные к колоннам тонкой проволокой.
Дотошный декоратор засунул в эркер живую Пальму.
Волосатая Пальма вылезает из кадки. Когда—то пальма была маленькой, но теперь она в три обхвата детских рук и пытается вытолкнуть наружу потолок. Культурно себя вести она не умеет. В середине она множится на стеблевидные отростки. Ближе к потолку ветки—стебли—листья скрючиваются и начинают расти вниз. В эркере тесный южный курорт. Моря только нет.
