«А кто же платить будет и как?» – спохватился Профессор. Селин вроде его мысли читала. Она наклонилась и чарующим шёпотом с хрипотцой проговорила:
– Да не волнуйтесь вы, право, Николя. За всё уплачено.
Профессор, тем не менее, головы не потерял. Он анализировал. И приходил к мысли, что всё происходящее – не сон, не бред, не галлюцинации после угара. Во-первых, было больно идти. Ноги – босые, и чувствовали острые камушки и прочие неудобства. Во-вторых, он Селину эту ощущал и рукой, а когда за столом она протянула ноги и начала так нежно водить по щиколоткам и икрам Профессора – он это даже очень ощутил.
Ощутил он и не менее жуткую вещь: ещё в момент вхождения в Париж через Орлеанские ворота он заметил, что у него исчезли мужские половые признаки. То есть гениталии эти самые, эта краса и гордость каждого индивидуума, испарились.
Нет, волосяной покров в виде пушка остался. Но под ним – ни-че-го! Просто ни-че-го, и всё тут.
Профессор находился в таком состоянии, что подвергнуть это аналитике ну никак не мог. Не мог – и всё тут.
А ужин славно подходил к концу. Селин потянула Профессора за палец – нужно на доклад.
– Да как в таком виде, то есть без вида совершенно?
На что Селин нежно так улыбнулась и шепнула, выходя: – Ведь сможешь, Николя, а?
Этого было достаточно, и когда Профессор очутился в шикарном зале роскошного дворца за кафедрой – всё произошло автоматически легко. Легко, во-первых, потому, что кафедра всё-таки нижнюю часть тела закрывала. Во-вторых, потому что Селин стояла чуть сзади и в микрофон почти синхронно всё переводила, даже старый анекдот про еврея, с которого обычно всегда Профессор начинает свои лекции. А в середине доклада стала уж наука главенствовать. То есть Профессор схватил мел и на доске морёного дуба, на которой ещё Ришелье и Мариотт вместе с Бойлем и Паскалем и многие другие писали, начал выписывать такие «турбулентности», что зал «бессмертных», которые ничего ровным счётом не понимали, взорвался бурными аплодисментами.
Потом была, конечно, мантия, шапочка с кисточкой, диплом, шампанское. Затем Селин привела Профессора в прекрасные апартаменты отеля «Риц». Здесь и случился с Профессором срыв. Срыв нервный, физический, эмоциональный. Ну просто срыв, и всё тут!
А началось всё с того, что Селин села на огромную кровать в позе лотоса, и розовый отблеск от камина падал то на грудь, то на бедро, то ещё на то, что в этой позе эротического лотоса узреть можно.
И Профессор – возжелал. Но так как он был формации старой, то вначале достаточно тактично намекнул, что, мол, вот, они вдвоём, и Селина ему, нет и нет, не безразлична.
Селина подошла к вопросу просто и без затей.
– Так идите ко мне, Николя. Я уже давно вас хочу, ещё когда в кустах увидела, вы на корточках в крапиве сидели. Ну, иди ко мне, глупый мой!
Вот тут-то всё и произошло. То есть – ничего не произошло. Обуреваемый диким желанием, Профессор ринулся на Селин, и – ничего! Ведь у него ничего-то нет.
Это было ужасно. В результате желание вылилось в погнутый шандал бронзы XVIII века, в завязанные узлом аксессуары камина, в разорванный пополам ковёр, в чёрт-те что ещё – а Селин негромко так стонала: «Ну где же ты? Ну иди ко мне».
Последнее, что помнит Профессор, это удар лбом об угол камина, от которого откололся изрядный кусок каррарского мрамора. Он открыл глаза.
Сидел он у себя за столом. Завёрнут был, как он всегда делал, в широкую банную простынь, а лоб упирался в оконную раму.
