Среднеазиатский период протянулся сравнительно недолго и был заполнен педагогической деятельностью: сначала она работала в Бухарском институте усовершенствования учителей методистом по преподаванию русского языка, затем в Среднеазиатском госуниверситете (САГУ) преподавала арабский. Всегда, когда приходится преподавать язык, постепенно ликвидируешь все свои недоделки студенческих лет. Не знаю, были ли они у Лизы, – наверное, были, как и у нас всех, грешных, – но, так или иначе, к концу своего ташкентского пребывания она хорошо владела арабским языком, включая разговорный, в котором в наше время ленинградские студенты не имели почти никакой практики. Ее знания я смогла оценить в ту единственную нашу ташкентскую встречу, которая произошла осенью 1958 г. на I съезде писателей стран Азии и Африки. Я приехала в Ташкент в составе делегации восточного факультета ЛГУ; Лиза, в то время преподаватель САГУ, была переводчиком на съезде, и под ее опекой находился иракский поэт Бахр ал-Улюм, незадолго до того освобожденный из тюрьмы, куда он был заключен за антиправительственные стихи.
Мы с Лизой очень обрадовались встрече, и она позвала меня поработать вместе с ней. Помню, я тогда поразилась, как свободно она говорит по-арабски, как чувствует себя, точно рыба в воде, в любой обстановке. Лиза очень сочувствовала своему «старичку» – так называла она того пожилого поэта, явно растерявшегося в шумной обстановке съезда, – и очень помогала ему ориентироваться в непривычных условиях. «Старичок» импонировал ей куда больше тех знаменитостей, которые привычно выходили на трибуну и чьи имена были постоянно на слуху, – как и всегда, Лиза была независима в своих суждениях.
В том же 1958 г. Лиза познакомилась со своим будущим мужем, иранским политэмигрантом Каземом Шидфаром, и переехала к нему в Москву. С тех пор вся ее преподавательская и научная деятельность была связана с Москвой. С переездом Лизы в Москву мы стали чаще встречаться – на различных научных конференциях, диссертационных защитах и т. п.
Лиза, как мне кажется, легко влилась в когорту московских арабистов и быстро заслужила всеобщее уважение. Как и в Ленинграде, я ни от кого в Москве не слышала о ней сколько-нибудь пренебрежительного отзыва. Да и ей самой была чужда ориентация на те или иные подводные течения, какие возникают нередко в больших научных коллективах. Ее оценки всегда были нелицеприятны – в старом значении слова, то есть оценки честные, без оглядки на личности, оценки, не зависящие от положения оцениваемого и личного отношения к нему, не обязательно «неприятные», «неприязненные», как понимают это сейчас.
Ощущение независимости, уверенность в себе порождали и свободную, естественную манеру держаться в любой обстановке, что свойственно скорее нашим дням. Вот маленький эпизод. 70-е годы. Идет какая-то академическая научная конференция. У большей части докладчиков тексты написаны заранее, и они зачитывают их (как это было принято тогда) – кто монотонно, кто с выражением, голосом выделяя самые важные моменты. Выступает Лиза. Конечно, без всякой бумажки. Логично развивает свою тему – словно мыслит вслух. Завершила мысль. Обращается к председателю: «Сколько я времени заняла? Ах, всего 15 минут? Ну тогда я могу сказать еще вот о чем…» – и выдает блестящую законченную импровизацию, связанную с основной темой, ровно на 5 минут, исчерпав, таким образом, свой «докладный лимит».
