Мы с Лизой сходились во взглядах на перевод. Я была такой же противницей буквализма и придавала такое же значение передаче формальных параметров оригинала, в частности – ритма и рифмы. Поэтому, когда в начале 80-х гг. встал вопрос об ответственном редакторе книжки моих переводов из древней поэзии «Аравийская старина», я без колебаний обратилась к Лизе, а та без колебаний согласилась. Конечно, она не сидела над моей рукописью со словарями и с карандашом в руке – она доверяла моим знаниям и вкусу, не говоря уже о том, что материал этот она знала прекрасно. Ее редактирование свелось к тому, что я посоветовалась с ней по поводу нескольких своих переводческих решений и относительно того, как давать в справке об авторах расходящиеся в разных источниках даты их жизни (ведь дело было давно, еще в дописьменную эпоху, противоречия здесь неизбежны!). «Возьми по «Мунджиду»[1], – ответила она, не задумываясь, – арабам сам Бог велел знать, кто из их классиков когда жил. Пожалуй, для популярного издания скрупулезная точность с указанием незначительных расхождений в датах и вправду была непринципиальна.
При солидной педагогической нагрузке у нее брались время и силы для интенсивной научной работы. При этом нельзя забывать о ее семейных обязанностях. Как-то один наш уважаемый петербургский профессор, заметив, что я ухожу с научного заседания (честно говоря, мне совершенно не интересного) под вполне реальным предлогом оставленного дома маленького ребенка, выговорил мне назидательным тоном: «Если женщина хочет заниматься наукой, ей не следует иметь детей. Вот возьмите Веру Александровну Крачковскую или Нину Викторовну Пигулевскую…» Лиза блестящим образом опровергла это утверждение: у нее был не один, а двое детей, вполне «присмотренных» и ухоженных, и в доме не было «рабочего беспорядка», который порой прощается ученым дамам. Это был нормальный семейный дом, убранный, без чрезмерного изыска; меня поразило только обилие хрустальных ваз, вазочек, салатниц, бокалов и прочей посуды. «Я – как сорока, люблю блестящее, вот хрусталь всегда покупаю на гонорары», – пояснила Лиза.
Я редко бывала у нее, ведь мы жили в разных городах. Хорошо запомнился один мой визит к ней в то время, когда она была редактором «Аравийской старины», наверное, в начале 80-х гг. Мы обсуждали на кухне какие-то переводческие проблемы, причем Лиза в это время жарила пирожки, что ничуть не мешало нашему диалогу. Вероятно, многое, впоследствии занесенное на бумагу, обдумано было именно за хозяйственными делами, – как Марина Цветаева писала в свое время Борису Пастернаку: лучшие рифмы, как ни странно, приходят в голову почему-то не за письменным столом, а над корытом с бельем.
Дочка Маша (Марьям) – ей было лет 10 – тем временем накрывала на стол; она и стеснялась, и очень гордилась порученным ей ответственным заданием. Мама Лиза наблюдала за нею «внешним уголком глаза», как выразился бы рассказчик «Тысячи и одной ночи», и время от времени, отвлекаясь от пирожков и беседы со мной, давала ей соответствующие указания. Рамин, старший сын, в это время делал уроки в другой комнате.
Потом вся семья собралась за столом – молчаливый отец, дети, Лиза и ее мама, маленькая тихая старушка. Конечно, центром, вокруг которого все группировалось, была именно Лиза.
Я не помню нашей последней встречи – наверное, она произошла как-то на бегу, может быть, где-то в начале перестроечных лет, когда московско-ленинградские связи ослабели и смешались. И о безвременной, для нас неожиданной, кончине Лизы (28 мая 1993 г.) мы в Петербурге узнали с большим опозданием, от нас никто так и не был на ее похоронах.
