Тишь. Храм заперт на ночь – тенью ключника в проеме двери. Он прислушивается к разговору, доносящемуся из галереи. Язык ему незнаком, тон взвинчен. Двое их там, наматывающих круги у каменного пруда. Одного из них он знает. Каждый год приезжает сюда. Свами из Ришикеша. Долго ее искал, говорит, эту библиотеку. Все сошлось – прошлое, будущее. Ездит теперь, обживает их, развязывает, подправляет…
Не оглядывайся. Нет дороги, которой мы ехали. Рисовые поля, туман на деревьях висит, будто они сучат туманы, нитяные, для полей в сорочках. Путь увиливает от себя, то в лесок, то в песок. Нет того узелка на палке – городка с храмом. Ключник тот облетел, как свет, голова пуховая спит на книге.
Услышав шаги, ты приподняла голову. Мы возвращались молча. Остановились у нашей двери, чуть приоткрытой, его была следующая. Уже светало. Тебе были видны моя рука на поручне и он в профиль, в багряной шали, с открытой грудью. Голова кардинала, как ты говоришь, настоянного на Гималаях. Борода клином, с проседью, концы усов подкручены кверху.
«Жаль, – говорю, – я ожидал другого». – «Другого чего? Меня? Разговора? Мира? Другого нет». – «Ладно, – время покажет, кто прав». – «Время – это ты. И другого у тебя нет. Останься и пройди до конца». – «С меня хватит. У каждого своя мера. Веришь – твое дело, блаженное». – «Дело не в акаши. В конце концов, так ты это видишь сейчас. Пока болен собой. Выйдешь из этой клети, тогда и поговорим». – «Может быть. Утром мы уезжаем». – «Все может быть. В этом мы не расходимся».
Ты сидела на кровати, обхватив колени. Ужас, сказала ты тихо, глядя перед собой. Зачем? Ты же всегда обходил с ним эти углы, не обострял. Умел отделять интерес к человеку, вниманье к нему от своих представлений о жизни, не смешивать их. Особенно, когда он так убежден. Зачем? Тем более, мы в гостях у него, он вез нас сюда через всю Индию, к этой библиотеке, чтобы нашли свои списки. Сами ж просили его об этом. Да, недоговаривая, что нам они не нужны, подыгрывая… Жаль, говорю, садясь рядом. Сам не знаю, как это случилось. Вгрызлись друг в друга, насмерть. А глянуть со стороны – идут двое вокруг пруда, мирно беседуют, ты бы видела… Жаль. Просто достали они – эти наперсточники судеб, этот банный туман просветленья… Подыгрывать, да, но в какой-то момент чувствуешь, что на тебя уже влезли с ногами и учат, как жить, дышать. Кто? От чьего имени? От Истины. От большой буквы. Вещают, лоснясь ею. Кому? Тебе, заблудшему. Мы уезжаем? – обернулась от окна. Разит, говорю, как хлоркой. Да, через пару часов.
Собрав вещи, вышли. У порога лежал маленький сверток. Два оберега – тебе и мне. И позолоченная фигурка Шивы из храма Марса. Я поставил к его порогу сандалии, белые, купленные на днях, когда мы были с ним в храме Солнца.
Спустились. Он сидел на солнечном парапете напротив отеля, ел сахарные орешки, читал газету. Обнялись.
Ом. Ом, – так нежданно светло приговаривал он, прижимая меня к себе. – Берегите себя.
Оглянулись на повороте улицы, его уже не было.
Она стояла и смотрела на нас своими большими черными глазами, не отводя взгляда. Ни ты, ни я не заметили, когда и как она к нам подошла. Куда ни глянь – пустынный берег: песок и ветер, даже чаек нет. Лет двенадцать на вид. А может, девять. Скажи она дважды девять, мы б не поверили? Не приглядевшись – нет.
Помнишь ту старуху, уцелевшую в цунами? Она сидела на земле на корточках, как девочка, с прямой, звонкой спиной, обхватив ладонями смуглое, растресканное стекло лица. И одна из этих трещин, самая широкая и темная, шла поперек, внизу. Но именно в ней и был свет. Улыбка. Она смотрела куда-то между землей и небом, в сторону океана. Сидела так – пять, семь, десять часов, чуть покачиваясь, и смотрела, пока не садилось солнце. Сто семнадцать лет ей было в тот день, когда ее подхватила волна и, перебросив через деревню, оставила на земле. Так ее и нашли – в той же позе, сидящей на корточках, обхватив ладонями, с тем же взглядом. Помнишь, мы провели в их хижине день, ели с ними на земляном полу, с теми, кто остался жив, в основном мужчины и мальчики, потому что в тот час рыбачили, и волна, подхватив их лодки, перебросила через мертвых. Она лишь на миг сложила ладони у лица, кивнув нам снизу этой стекольной улыбкой, нет, не острой, а как то стекло, обсосанное прибоем, и отвела взгляд – куда? – там, за плетнем, ничего не было, кроме мутно-теплого света.
