Адрастея, или Новый поход эпигонов - страница 67

Вместе со своим другом Львом Лурье он опубликовал ставшую культовой у молодежи трилогию «Порево» из книг с вызывающими названиями «Орал», «Бисексуал», «Анал». Также Шварцман основал новое художественно-литературное движение «ЕТТИ», что означало «Есть теперь такое искусство», в состав которого вошли все виднейшие литературные авангардисты столицы.

«Грязная литература для чистых людей!», – провозгласило движение. Идея была так проста и так обнадеживающе перспективна, что не прошло и года, как все книжные прилавки оказались забиты книжками в глянцевых обложках с шершавым содержанием.

Критика буквально стонала от восторга, взахлеб анализируя богатый душевный мир модного педофила, который со страниц очередного опуса изливал на читателей море грязи и сальных подробностей своих недавних похождений.

Литературные статьи в толстых журналах скорее походили на материалы о душевных расстройствах какого-нибудь «Вестника психиатрии» XIX века, так как в основном в них рассказывалось о патологии в психике человека и о психоанализе – и лишь отчасти о литературе как побочной стороне авторских нервозов.

Всем оппонентам, обвинявшим критика в моральном разложении молодежи, Исаак Абрамович отвечал, что любое молодое искусство непопулярно, не народно, а их с Лурье работы обращены к избранному обществу выдающихся людей и не рассчитаны на заурядностей. При этом он ссылался на «Литературу как тавромахию» авторитетного Мишеля Лери, который считал, что литературное произведение, чтобы быть действенным, должно переступить через многое.

– Литература вместе со всей своей гуманитарной родней есть труп, прогрессирующее разложение которого упорно скрывается. Значит, нужны новые области творчества, в которых отыщется сопротивление, гарантирующее угрозу и риск – а тем самым серьезность и ответственность. Если новое искусство понятно не всем, это лишь значит, что средства его не общечеловеческие. Наше искусство предназначено не для всех, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не значительней других, но явно не похожи на других, – заявил Исаак Шварцман на семинаре молодых писателей в стенах столичного литинститута перед многочисленной группой своих последователей. – Многие могут сказать, что подобного результата всего проще достичь, полностью избавившись от человеческого в нашем искусстве, но это не так. Толпа посредственностей полагает, что это очень легко – оторваться от реальности, уйти в мир фантазий, тогда как на самом деле труднее этого ничего нет. До нас художники работали слишком нечисто. Они сводили к минимуму строго эстетические элементы в литературе и стремились почти целиком основать свои произведения на изображении человеческого бытия. Парадокс данного творческого метода в том, что наша цивилизация до нас всё время ошибочно стремилась производить сиюминутные, недолговечные моральные ценности в возможно более долговечной упаковке из стилей и безупречных художественных форм, в то время как мы вечные ценности облекаем в случайные скопления слов, именуемые нами отныне текстами. Если до нас не знали, что делать с литературными формами, которые изжили себя и плохо поддаются утилизации, то отныне наши тексты – это одноразовые презервативы, наполненные вечно живой спермой нашего бытия. Вся реалистическая традиция Достоевского и Толстого есть издевательство над эстетикой русского языка. Она изображает пир человеческих чувств посредством скудости их литературного языка, малыми художественными средствами пытаясь изобразить нечто «человеческое», так называемое «общенародное», «общегуманистическое» в каждом из своих персонажей. Да срать мы хотели на такой народ и такую традицию! Эстетическая радость должна проистекать из нашего триумфа над всем человеческим в нас самих, на изгнании всякой морали и нравственности из литературных работ. Ведь самые укоренившиеся, самые бесспорные наши убеждения – всегда и самые сомнительные. Они ограничивают и унижают нас. Ничтожна любая жизнь, если в ней не клокочет страсть к расширению своих границ. А поскольку любая мораль всегда расставляет границы между добром и злом, между плохим и хорошим, то самый лучший способ расширить рамки нашего творчества – это вовсе отказаться от морали, заменив ее природными инстинктами жажды удовольствия и страха смерти. Наше литературное направление, внешне столь экстравагантное, вновь нащупывает реальный путь искусства, и путь этот называется «воля к стилю». Ведь стилизовать – это значит деформировать реальность, изображая ее такой, как нам хочется, а не такой, какая она есть. Именно поэтому стилизация предполагает дегуманизацию посредством введения запретных ранее нецензурных выражений в наш литературный язык. Если раньше в искусстве под человеческим понималась иерархия ценностей, где высшее место занимала некая личность, персона, человек, а его окружали живые существа и предметы, то теперь никакой иерархии не будет. Для автора все равны между собой: и табуретка, и человек, на ней сидящий. Искусство не должно более основываться на психическом заражении, что человек – это царь природы, образ Бога на земле, о котором можно говорить только возвышенным тоном и красивыми словами. Нынешнее искусство должно быть абсолютной проясненностью, полуденным бесом, врачевать наш горячечный мозг ядреной солью русского языка – матом. Смех и слезы эстетически есть лишь обман, надувательство публики. Вместо этого ей лучше показать сразу голую жопу как она есть, без всяких прикрас, апеллируя к примитивным инстинктам этой самой публики, а не к ее эмоциям. Инстинкты, знаете ли, надежней, незыблемей, нежели какой-то там духовный мир. Акт совокупления реального Штольца всегда проще описывать, нежели душевные страдания выдуманного Обломова. И выгодней, заметьте: это всегда купят, потому что поймут. Именно поэтому лучший способ преодолеть реализм, а через это и гуманизм, в нашем искусстве – довести его до животной крайности, во всех низких подробностях описывая жизнь так, как она есть, а людей рассматривать в увеличительное стекло наших книг как насекомых, сосущих кровь друг у друга.