– Ничего, ничего. Устал человек. Работал много. Сидите, кушайте. Пусть поспыт. А вы… Ми вас позовем, Валентина Васильевна, идите же…
Берия посмотрел вслед нерешительно исчезающей в дверях экономки Валентины Истоминой, сконцентрировав свой хищный взгляд на той части туловища, что интересовала его больше всего. Признаки наступающей эрекции заставили его слегка поерзать на зачехленном стуле. Но все обошлось. Остальные же участники ночного заседания под впечатлением происходящего не обратили внимания ни на одно из достоинств покидавшей зал красивой женщины. До этого ли было? В открытой двери где-то сзади промелькнуло заспанное деревенское лицо кастелянши Матрены Петровны. Ее Валентина Васильевна категоричным движением почти что оттолкнула от двери. Наконец свидетели данных событий вновь остались наедине с похрапывающим Хозяином. Принялись молчать, боясь прикоснуться к остаткам яств и напитков, даже руки убрали со стола. Однако после пяти минут такой тишины снова заговорил Берия, полагая, что бразды правления в его руках.
– Товарищи, во-первых, я думаю, Иосиф Виссарионович, когда проснется, не должен заметить на наших лицах ни удивления, ни тени растерянности или нерешительности. А во-вторых, мы с вами люди культурные и не должны заметить этой минутной слабости человека, даже если это Сталин. Продолжайте, кушайте, випивайте на здоровье. Предлагаю тост за товарища Сталина. Ну, хорошо, нэ будем чокаться, звинэть зря, пюсть отдохнет, устал бэдный. Перетрудился. Проснется – присоединится к нам, и все будет как всегда.
Сидящие за столом гости согласились с этим мнением, зашевелились, нерешительно налили себе в рюмки, выпили и только после этого чуть оживились, украдкой все же поглядывая на колыхающиеся от храпа усы вождя.
– Лаврентий Палыч, дык с пляской-то может того… подождать чуток? – решился спросить осторожно Хрущев, мелькнув огоньком надежды в глазах.
– Да, дарагой, отдохни пока, сыл наберись, займись мисленно творческим процессом. А мы побеседуем с товарищами. На отвлеченные темы. О делах потом, – сказал Берия и еще раз бросил взгляд на спящего патрона. Затем выпил полрюмки коньяка, собрал пальцами со своей тарелки остатки какой-то травы, которую всегда привозил сам для себя лично, и отправил весь этот пучок себе в рот для пережевывания, облизав заодно кончики жирных фаланг.
– Вот ты, Маленков… Скажи, дарагой Георгий Максими… и… ильич… илианыч, пачиму ты мене зенщину напоминаешь? Опасно с тобой дрюжить, цесное слово. Давай мы тебя на Новый год Снегурочкой сдэлаем. А я буду Дэд Мороз. Иосиф Виссарионович все равно нас всэх пригласить обещал. И Светланка придет, кто ж ей подарки врючит, как нэ Дед Мороз. А потом Дед Мороз шапка снимет, борода снымет – а это раз – я, дядя Лаврик. Снэгурочка палто снымет, трюсы снымет – а это два – дядя Гоша. Вот смеху-то будет.
– А по-другому нельзя? – обиделся Маленков. – Ну что ты, Лаврентий, опять срамишь меня перед товарищами. Лицо как лицо… Ну, поправился, округлился, опух, возможно, – что тут женского-то? А трусы-то причем, не понимаю… Да и Светлана Иосифовна взрослая уже, молодая женщина, какие уж там праздники со Снегурочками.
– Харашё, харашё, нэ обижайся, нэ будем тебе штаны снимать, вдруг ты скрыл от советского правитэльства, что ты нэ Георгий, а какой-нибудь дэвушка Надя. Что же мы будем тогда делать, пытать тебя, что ли? Анастас, ты готов пытать своего товарища?
