Африканский самурай - страница 29

Когда отец скрылся из виду, мама вернулась к крыльцу. Я сидел рядом с ней перед хижиной, глядя на проходящих людей, и время от времени махал кому-нибудь рукой или обменивался короткими приветствиями.

Мать была полной противоположностью отца – черная, гладкокожая и сильная. Руки у нее были мускулистые от работы в поле, а ладони шириной и силой не уступали мужским, но двигалась она с изяществом, скрадывавшим крепость ее сложения.

– Скоро ты уйдешь в хижину. Я буду по тебе скучать, – сказала она.

– До этого еще несколько дней.

– А я останусь совсем одна.

Она потерла глаза, притворяясь, что вот-вот заплачет. Я легонько толкнул ее плечом, и мы оба рассмеялись. Мама наклонилась ко мне и удивленно приподняла бровь.

– Твой отец говорит, что у него пропали некоторые инструменты для резьбы. У нас завелись воры? Или, может быть, духам стало скучно и они решили найти себе занятие? Других объяснений я не вижу.

– Я… да… я тут…

– Ступай, – перебила она. – Покажи, что ты задумал.

Я сходил в дом и вернулся с маской, работе над которой посвящал все время, когда отец и мать были заняты.

– И что это?! – воскликнула она.

– Это носорог, – ответил я. – То есть я думаю, что это он. Как его описывал отец.

Она провела пальцем по дереву, коснулась кончика рога, перевернула маску, чтобы рассмотреть внутреннюю сторону.

– Не знаю, на что похож носорог. Спросим твоего отца, когда он вернется. Но работа хорошая. У тебя дар.

Я радостно улыбнулся материнской похвале.

– Когда я стану участвовать в празднике, ты будешь играть для меня на барабане, пока я танцую?

Она вернула маску и поцеловала меня в лоб.

– Я буду играть для тебя, пока на барабане не лопнет кожа. Посмотрим, что устанет раньше – мои руки или твои ноги.

В день, когда меня угнали в рабство, я вылез из пещеры, где мы вместе с мальчишками моего возраста выламывали камни в поисках руды. Мы были усталые и голодные, потому что время, к которому должны были принести еду, уже давно миновало.

Мы продолжали работать, слой за слоем обдирая каменную кожу пещеры, пока пол в пещере не оказался весь заставлен мешками с камнями, а в животах у нас не начало урчать от голода. Мы выползли из пещеры, поднимаясь по веревкам, натянутым вдоль стен. Я вышел на обжигающее солнце, склонив голову и моргая, и не видел ничего, кроме собственных следов, оставшихся в пыли у входа в пещеру, пока глаза не привыкли к свету. И тут я заметил что-то неладное, но сначала не мог понять, что именно.

Я стоял вместе с другими ребятами и смотрел в сторону деревни. Поначалу мы видели только дома и печь, в которой плавили руду, деревья вдали, а за ними – начало склона, который спускался на равнины. Потом, моргнув несколько раз, я разглядел и остальное.

По всей деревне валялись тела взрослых и большей части старших мальчиков. Немногочисленные уцелевшие парни и все девочки помоложе со связанными за спиной руками стояли на коленях возле печи. Я попытался разглядеть мать, но сразу понял, что не пощадили никого. Чтобы не видеть мертвых, я тут же закрыл глаза и потом, когда открыл их снова, смотрел только на живых, не отрывая взгляда от тех, кто стоял связанным у печи, и не позволяя себе ни смотреть на убитых, ни думать о них. Только тут я заметил чужаков.

От отца я слышал рассказы о белых людях – отец встречал их в городах, где они торговали лекарствами и инструментами, – но та дюжина, что возникла перед нами, была первыми белыми, кого я увидел в своей жизни. У них были заросшие лица, глубоко посаженные глаза и странного кроя одежда. Крепкие мышцы молодых, но морщинистые лица стариков. Чужаки что-то кричали нам на языке, которого мы не понимали. Короткие и резкие слова яростно срывались с их губ.