– Куда теперь, Аркадий? – спросила я ласковым тоном.
Мне почему-то не хотелось возвращаться к себе домой, в пустую квартиру, и ждать, придет или не придет Петя. Я не хотела расставаться сейчас с Аркадием – он как бы вписался в атмосферу Дали. К тому же что такое наши отношения, как не сплошной сюр? Пятнадцать лет ухаживать за женщиной, за все пятнадцать лет получить от нее только несколько поцелуев и при этом упорно желать на ней жениться – на это способен либо романтик, либо импотент, либо глупец. Мне хотелось думать, что Аркадий – романтик.
По лицу Аркадия было видно, что он колеблется. Наконец он медленно произнес:
– Вообще-то я хотел повидать свою тетушку. Я договорился с ней, что заеду сегодня вечером. Уже седьмой час…
Тетушка Аркадия – вернее, сестра его бабушки Анна Сергеевна – давно овдовела и жила одна в роскошной трехкомнатной квартире на Ленинском, оставленной ей покойным мужем-академиком. Как-то раз несколько лет назад мы с Аркадием к ней заходили, и она очень мне понравилась. Родом из старинной дворянской семьи, прошедшая через испытания лагерями и ссылками, она не склонилась и даже в старости сохранила царственную осанку. К тому же она говорила на изумительно правильном и чистом русском языке – качество, которое меня, нередко делающую элементарные ошибки в ударениях, всегда восхищало.
– Пойдем к ней вместе!
Он замялся, как будто хотел отказать, но было видно, что ему неудобно сказать "нет" мне, которой он только что в завуалированной форме сделал очередное предложение, и нехотя ответил:
– Хорошо, пойдем!
– А она не больна ли часом?
– Нет, она на ногах, но сердце у нее плохое, стенокардия. Мы за нее беспокоимся. Врачи говорят, что положение серьезное. Впрочем, ей ведь уже восемьдесят.
Разговаривая, мы дошли до Ленинского, сели на троллейбус и через двадцать минут были уже на месте. Зашли в булочную, расположенную в том же доме, где жила Анна Сергеевна, купили кое-какие гостинцы и поднялись на третий этаж. Дверь нам открыла сама старушка; на ней был какой-то невообразимом наряд из потерявшего от ветхости всякий вид коричневого шелка, на морщинистой сухой шее висела нитка крупных янтарных бус. За то время, что я ее не видела, она как-то сморщилась и пожелтела, и даже спина ее не казалась больше прямой. Самое поразительное, что она меня тут же узнала, хотя видела меня только раз. Видно, я произвела на нее тогда сильное впечатление.
– Агнесса, вы ли это, детка? Проходите, проходите! – и она отступила, пропуская нас в мрачную и заваленную какими-то ненужными вещами огромную прихожую. Мы разделись и прошли не на кухню, как это принято в современных домах, а в захламленную и очень темную гостиную; недалеко от двери, наполовину загораживая проход, стояло древнее пианино, о которое я чуть не споткнулась. Хозяйка усадила нас за старинный антикварный круглый столик с витыми ножками; стулья тоже были настолько старинными, что я боялась, как бы они под нами не рассыпались. Все в этом доме дышало какой-то затхлостью, заплесневелостью; впрочем, такой запах часто бывает в квартирах старых людей, какими бы чистюлями они не были. Может, так пахнет старость?
Анна Сергеевна между тем суетилась, накрывая на стол: она расстелила какую-то пожелтевшую и кое-где продранную ажурную скатерть, вытащила чашки из тончайшего китайского фарфора, старинный чайничек явно из дрезденского сервиза, сахарницу, отделанную почерневшим серебром, и серебряные же щипчики для сахара. Интересно, неужели же есть еще дома в Москве, где подают щипчики для сахара?
