Агония земного сплава - страница 3

– Да успеешь ты еще в школу свою! – Андрей подпрыгнул с дивана и перешел на крик. – Какая там зарплата? Никакая! А нам с тобой жилье надо! Свое что-то! Не будем же мы по съемкам постоянно болтаться! Уже пора и подумать!

Я отложила книгу и, молча, посмотрела на старый ковер, прикрывавший цветные доски. Съемные квартиры всегда пустые и печальные – при любой обстановке. Мысли о собственном жилье постоянно елозили по съемной квартире.

– Надя! Это же ненадолго! Школа-то не убежит никуда! Успеешь! Диплом ведь не имеет срока годности!

– Имеет, – мой голос громко задрожал. – Срок годности все имеет. Все! Даже человек! Годности, давности! Три года! Три года квалификация будет! А потом – все! Шесть напрасно потраченных лет! Зачем мне завод? Первое время, да – небольшая зарплата в школе! В магазине – тоже небольшая! Живем же как-то? Не голодаем!

– В твоей школе зарплата меньше, чем у продавца в магазине! Проклятый это труд! Нервы! Тетради вечные! Будешь, как мышь очкастая – вся в больших линзах и пальцы в красной пасте! Сгорбатишься! Купишь себе жилет из верблюжьей шерсти. Чтоб в спину не дуло. У нас такая по географии была! – Андрей улыбнулся. – Ты подумай! Мм?

***

Морозное утро лениво просачивалось в день, неохотно прощаясь с серой копотью, покрывающей промышленный город. Новогодние гирлянды тускнели в набирающем силу дневном свете. Мороз все еще люто управлял человеческими потребностями – покупателей практически не было.

Я сидела на том же ящике из-под пива и бесцельно играла на телефоне в «шарики – три в ряд». Проиграла – начала заново. Необходимое условие для полноценной взрослой жизни – это обязательно наиграться в детском возрасте. В "войнушку", в "больничку", в "кубики-рубики", в "дочки-матери", в «начальников». Иначе, набирая годы, ты не прекратишь играть и будешь везде искать себе роль. Каждый раз новую. Будешь постоянным имитатором. GAME OVER – всегда неожиданный. Перезагрузить жизненный файл или пройти заново определенный этап жизни невозможно. Поэтому я перезагружала «шарики».

В служебную дверь раздался уверенный стук – заведующая магазином вернулась с собрания. Елена Николаевна – в красной помаде, в песцовой шапке, в норковой шубе, воротник которой она подвязала шарфом цвета бордо, походила на хлебную или молочную барыню. На это бордо легли щеки Елены Николаевны, как неотъемлемый и изрядно подмерзший аксессуар, сливающийся с ним. Я улыбнулась. Мне редко приходилось наблюдать столь полное соответствие лица и профессии.

– Морозно на улице! Бррр! Я даже водолазку шерстяную сегодня напялила, все равно пробирает до костей прямо! – Елена Николаевна, на ходу разматывая бордо, подошла к зеркалу, расположенному на двери туалетной комнаты, и попыталась реанимировать щеки, хлопая по ним ладошками. Получалась у нее это презабавно.

– Доброе утро, Надежда!

Надежда! Я испытывала крайнюю степень смущения, когда меня называли полным именем – я предпочитала его уменьшительные формы. Мое собственное имя ассоциировалось со святыми сестрами с иконы: Верою и Любовью. В детстве, которое прошло в поселке городского типа, стараниями отца Сергия новая церковь явилась чудесным и мощным украшением обрывистого ухаба. Иконы с ликами, черты которых я слабо различала, потому что все они были с чистейшим оттенком смиренного величия – именно оттенок объединял эти образа – больше всего притягивали мой взгляд. А еще там нестерпимо и вечно благоухал ладан. Я не ставила свечи. Я не читала молитвы. Я неохотно скрещивала пальцы, считая это вычурным и пошлым ритуалом – поклон. Но я с благоговением смотрела на святые лики. Я впитывала их в свою память. Святыми они мне казались именно из-за своего спокойного, непонятного мне и недоступного смирения. Только великий способен смириться со всем, принять все и продолжить все. Но тогда я еще не знала об этом. Мои глаза наполнялись слезами от ощутимой мною красоты и чистоты этих образов. Я трепетала в молчании, не смея выразить свой душевный восторг – я боялась даже пошевелиться. Во мне рождалось великое понимание и преклонение перед силой этих ликов. Я замирала от восторга и тишины. Это были самые спокойные минуты моей жизни. Особенно притягивала мой взор икона Веры, Надежды и Любви с их матерью Софьей-мученицей. В названии иконы я прочитывала свое имя. И это для меня что-то значило. На Надежду я не смотрела – я была ею. Вера, высокая и умная, находилась всегда справа от матери. Тихая покорность, которая заставляет нас верить без всяких на то оснований (неверие порождает лишь собственный хаос), светлым маяком теплилась в кротком и строгом взоре. И я готова была ей поверить.