Маркус завел будильник на девять вечера, чтобы не проспать Новый год и старый успеть проводить. Потом, дрожа и клацая зубами от озноба, забрался в холодную постель. Продавленная сетка на старой кровати, помнящей лучшие времена, жалобно скрипнула всеми своими изношенными пружинами. Лоскутное ватное одеяло казалось невыносимо тяжелым, оно давило так, что было ужасно трудно дышать, но зато он потихоньку начал согреваться.
Сон пришел незаметно.
Маркусу снился маленький мальчик с розовым шарфом. Мальчуган плавно скользил по ледяной дорожке, распевая какую-то веселую песенку, и не знал, что впереди его ждет глубокая черная пропасть.
Маркус кричит ему, хочет предупредить, но мальчик не слышит его. Эх, свистнуть бы посильнее, погромче, свист мальчишка наверняка бы услышал, даже сквозь завывания ветра, но из сложенных в трубочку губ вырывается лишь слабое, нелепое «с-с-с…».
ТУТ: «На макушке красный мак…»
Ромка выскочил из подъезда и задрал голову к окну на четвертом этаже. Там стояла мама, посылая ему воздушный поцелуй. Он помахал в ответ и, украдкой оглянувшись, чтобы убедиться, что никто, кроме мамы, его не видит, вытянул ладошку и подул вдоль нее, изображая ответное воздушное послание. Изо рта вырвалось маленькое полупрозрачное облачко пара.
У подъезда столкнулся с дворничихой бабой Асей, как всегда орудовавшей лопатой и метлой.
– С Новым годом, Бабась! – на лету выпалил он.
– Яңа ел белән[5] – с Новым годом, коли не шутишь. Куда летишь, забери тебя шайтан![6] Чтоб тебе быть свиным ухом! Скользко на дворе, а я еще дорожки посыпать не успела. Не успеешь споткнуться, как уже упадешь, неровен час.
– Не беспокойтесь, Бабась, все будет о’кей! – Ромка соединил большой и указательный палец в кружок, выпрямив вверх остальные.
– Совсем разучились говорить по-русски. – Она что-то пробормотала себе под нос по-татарски. – Куртку не замажь! Чай, у матери нет денег каждый день тебе новую покупать, – дворничиха с чувством исполненного долга погрозила ему коротеньким заскорузлым пальцем.
Едва свернув за угол дома, Ромка тут же стащил с шеи унижающий его мальчишеское достоинство розовый шарф и сунул его в карман своей ярко-голубой курточки. Карман здорово оттопырился.
«Опять мама будет ворчать, что я в карманах гвозди с кирпичами таскаю», – ухмыльнулся он и заорал во весь голос, стараясь перекричать крепчающий ветер:
А сестренке посажу я, конечно, розы,
Нет цветов прекрасней роз, а сестренка в слезы:
Я все маме расскажу, убегу и спрячусь.
Вот возьму и посажу ей за это кактус![7] «Хм-м… Интересно, а если б у меня сестра была, она бы тоже была плаксой? Наверняка была бы. Точно. Все девчонки – ревы-коровы! – безапелляционно решил Ромка. Потом капельку подумал и нехотя перерешил. – Ну, может, только Сашка Жарко исключение: все-таки она не совсем такая, как остальные девчонки».
Хорошо бы сделать так: вжик!
Срезать все кудряшки!
На макушке красный мак,
А вокруг – ромашки!
Чтобы живее представить себе эту яркую картинку, Ромка даже зажмурился.
«А летом все-таки намного лучше: в речке купаешься, в лесу малину собираешь, цветов полно – красиво! Хотя зимой тоже ничего, когда снегу выше головы, но не очень холодно. Зимой на коньках кататься можно. Вот бы мама купила мне настоящие коньки и хоккейку, – размечтался Ромка, – я бы Сашку на каток пригласил, еще б раньше, чем Петька Платонов. Ну и что, что им все вслед «тили-ти-ли-тесто» кричат? Надо Петьке после каникул хорошенько накостылять, чтоб к Сашке не приставал. Тоже мне, жених выискался!»
