Дед бродил по набережной, вдыхая соленый, влажный воздух, напоминающий запах рыбы. Он втягивал носом и думал, почему так коротка жизнь, и что скоро отправится в последнее плаванье, упакуют его в крохотную земную лодку и поставят на якорь вечности.
«Только бы мне снилось море, прозрачная чистая вода играющая бликами на солнце, буду смотреть в нее до бесконечности, растворюсь и стану маленькой каплей огромного океана бескрайней воды, стану рыбой какой-нибудь, хоть селедкой, а может, повезет – дельфином, и буду сопровождать корабли и спасать людей».
– Ну это ты, друг, загнул, – сказал себе, усмехнувшись на выдумку, и подумал: «Вот не зря говорят: пропитался морем, просолился океаном, – из меня до сих пор его дух не выветрился, с ним, видно, и кончусь. Что все о грустном, запою-ка «Севастопольский вальс», чтобы вспомнить, как прижимал молодые груди и сладкие поцелуи. Пока сердце мое стучит, корабельный колокол звучит». Когда уходил с корабля, ему рынду подарили, хранил ее как зеницу ока.
Главное наказание человека – его совесть, если она еще есть
Смрад души новоявленного хирурга
Как медленно тягучи были движения Наташки, когда она вставала! При этом ее легкий стон сожаления смешивался с чуть уловимым стоном постели, что так неохотно отдавала тело, уносящее тепло. Она поднимала голову, потом туловище нависало на краю дивана. Еще несколько мгновений происходила борьба со сном. Она вяло сопротивлялась. Сон не отступал. Сладостный плен был мил ей. Она рада была бы остаться, но там, в отделении хирургии, ждали больные. Ночь любви так быстро закончилась. Сейчас – градусники, давление, таблетки, уколы. Она уходила, забыв свой сон по рассеянности, вспомнив о новом дне, работе.
Сон становился каким-то неведомым туманом. Только закрыв за нею дверь, запечатлев в памяти, как она надевает нижнее белье, рассеянным взглядом оглядывая ординаторскую, то ли о чем-то сожалея, то ли волнуясь о предстоящем, целовал ее перед тем как ей уйти, уверял в любви, давая понять, что мне тоже надо собраться, потому что могут войти посторонние.
Сон так же держал меня в плену, обволакивал, пеленал в какой-то тихой, по-детски незамысловатой мелодии. Хотелось спать, закрыть глаза и слушать Шуберта. Спокойные мелодии возвращали к только что растаявшим образам пылких, жадных объятий, жгучих поцелуев и такого огня в глазах, что в ординаторской не нужно было включать свет.
Вначале мы избегали взглядов. Наташа всем видом говорила: «И не затевай, не коли меня глазами. Про тебя мне все известно: ты – обманщик».
Как-то я схватил ее за руку и тихо спросил:
– Ты думаешь, я не могу полюбить по-настоящему, не могу быть мужиком? Те, что про меня говорят, специально разносят слухи. Поверь, я другой.
Она вырвалась, опустив глаза, не оборачиваясь, ушла. Молодая девчонка, что она знает о жизни? Обведу ее вокруг пальца, в два счета будет моей. Я подарю ей такие воспоминания на всю жизнь! Все бабы, что были со мной, были без ума от меня. Как они любили мое тело, каждую ее часть! Они не могли скрыть своего восхищения, лишь только я представал перед ними обнаженным.
В то дежурство, наше первое дежурство, о котором я уговорил главного, на что он хитро подмигнул, заметил:
– Новая жертва, только чтоб шито-крыто. А иначе… ты знаешь, что иначе.
Под невинным предлогом с усталым и отрешенным лицом посетовал на давление и боли в мышцах. После обхода, заманив к себе в ординаторскую, попросил ее сделать массаж шейного отдела позвоночника, как бы между прочим заметив, что не стоит меня бояться. Ну что, право, монстр я, что ли? Про себя уже ворчал: «И что она тебе далась, девчонка, что в ней такого? Грустная, если не печальная».
