И сам простор его неуемного мышления, и простор его импульсивных действий, простирался понятно значительно дальше, чем мы могли бы сами и в своём воображении представить, если бы сами жили так же насыщенно и так же быстро, как и он, если бы мы сами бы ощущали так же, как и он сам здесь ощущал, в том числе, и самих нас, если бы и мы страдали так же, как он горестно страдал иногда, не ощущая нашей помощи и так необходимой ему только нашей поддержки, или даже одобрения его всех земных начинаний.
А это ведь была полная его жизнь настоящего земного счастья и таких еще противоречий быстрая его личная жизнь, это был настоящий именно его забег на ту олимпийскую сверх марафонскую дистанцию, и, пусть он не добежал до своего того победного жизненного финиша, которым мы все считаем счастливую свою убеленную сединами нашими старость, пусть он не увидел, как его дети стали на ноги, а их мать Айна и его жена как она сама радовалась ему в те мгновения, и в те их секунды их бытия, и это их Жизнь, это их и его то личное безмерное Счастье, и это их совместная Радость удовлетворения от их камчатского совместного бытия…
И в этом, мы хотим хоть как-то разобраться, может быть как тот дотошный не верящий ни во что физик-практик, разрезая сначала великие молекулы жизни на сами мельчайшие на мельчайшие атомы, а затем сам атом-жизни разрезая на все его составные части, а уж затем, разрывая на самых мощных и невероятно дорогих циклофазотронах и сами эти, составляющие её нашу жизнь атомы и пытаясь её еще разрезать на сверхмощном том коллайдере в европейском Церне, чтобы найти тот не ведомый исходный первичный наш вездесущий бозон Хигса, чтобы познать искони всю нашу жизнь.
– Но никогда мы, – уверен в этом теперь я, – не можем его ни осязать, ни даже представить из тех цифр сложных и многим непонятных сложных с интегралами математических формул, по которым его рассчитывают на сверхмощных суперкомпьютерах, так как всё это за пределами нашего обыденного сознания и оно всё то за пределами всего нашего земного восприятия, так как нет у нас того особого детектора, нет у нас с Вами той особой внутренней антенны, которая могла это осязать и еще, чтобы нам всё то ощущать. А уж всё то что мы именно сейчас не осязаем и, что мы сейчас не ощущаем, мы обоснованно считаем, что его и как бы нет вокруг нас самих.
– А так ли это?
– Может и нас, и наших мыслей кто-то сегодня не осязает и кто-то не ощущает их? А оно ведь есть и именно они ложатся в эти длинные строки и эти многие страницы повести и даже романа о нём об Алексее Ваямретыл, одном и единственном верном и преданном своему хозяину камчатском самурае!
– Может и эти наши волнения, и все наши сегодняшние, и прошлые переживания кому-то покажутся такими еще ничтожными. Как ничтожен для нас самих и этот призрачный, и не ощутимый для всех нас бозон Хигса, который является, – теперь мы знаем это достоверно, – основой всего, в том числе и является он основой меня самого.
– Но если я не буду этого знать, насколько же изменится моя жизнь и изменится ли тогда моё всё мироощущение?
– И насколько изменится всё моё мироощущение если кого-то не будут волновать мои сегодняшние волнения и все мои огорчения?…
– В этом многомиллионном, в этом многомиллиардном миру, нас так много и я, и мои мысли, и сам ход моих ощущений не всегда важен, и не всегда он существенен в жизни другого земного человека, даже живущего рядом на одной улице, даже живущего в одном этом многоквартирном доме…
