2 апреля 1991 года. Санкт-Петербург
Я был словно во сне. Моё сознание все еще пребывало в оковах жутковатого морока, который навёл на меня Алента. Как будто все это не происходило на самом деле, как будто вещественное доказательство правдивости тех событий не лежит сейчас передо мной. Я рисовал его, но руки мои двигались по чужому велению. Мне приходилось довольствоваться лишь ролью наблюдателя, запертого в очередной раз в той Красной тюрьме. Я снова не был властен над событиями, чувствуя себя в высшей степени ничтожным.
– Ты выглядишь уставшим, – издёвка в его шёпоте была слишком явной, – тебе следует отдохнуть, следующей ночью мы продолжим работу над портретом. Ведь невозможно за один раз завершить работу такого масштаба.
Он стоял передо мной, взирающий холодно, но в то же время с каким-то злым интересом. Выражение его лица брезгливое, но не лишенное участливости, так смотрел доктор Менгеле во время отбора свежего подопытного мяса. Он был по-своему красив, но внешность его была настолько незаурядной, что казалась мне вопиющим уродством. И дело было даже не в блеклости глаз и кожи, а в аномальных чертах, делающим его схожим с каким-то сказочным существом. Он был похож на рептилию, перенявшую человеческие повадки, и нет более точного описания, которым я могу наградить Аленту.
Помню, какой контраст создавал его белый силуэт на фоне аквамариновой драпировки. Он сам выбрал эту ткань, заявив, что это его любимый цвет.
– Я бы повесил флаг, но я категорически не приемлю алые оттенки, на мой взгляд, они олицетворяют раздражение и пошлость, – отрешенность его лица и возбужденный голос в моей голове никак не вязались друг с другом, – коммунизм мне претит, дорогой Коля.
– Почему?
– В нём много красного, а красный напоминает огонь. А его суть противоречит моей сути.
По непонятной мне причине я согласился с ним. После этого короткого разговора я всецело отдался работе, понимая, что обязан написать портрет наивысшего качества. Я старался не думать о том, что произойдёт, если ему не понравится конечный результат.
Алента покинул меня на рассвете. Он просто исчез, когда я склонился над палитрой. Я не сразу заметил это, поскольку усталость тормозила моё восприятие, да и чувство страха как-то притупилось за эти несколько часов, проведенных подле него. Поняв, что теперь я нахожусь совершенно один, я опустился на пол, кладя голову на драпировку и закрывая глаза. Беспамятство накрыло меня, погружая в крепкий сон, лишенный привычных кошмаров. К моему счастью, следующий день был выходным, и никто не побеспокоил меня, и я проспал до самого вечера. Мой сон прервал стук в запертую дверь, я с трудом приподнялся, чувствуя тошноту и горечь во рту. Голова болела невыносимо. Вероятно, я имел весьма плачевный вид, поскольку старичок-вахтер, разбудивший меня, в испуге перекрестился, в неверии глядя на трудягу-студента.
– Как же так, Коля? – прошамкал он, протирая круглые очки. – Уже вечер воскресенья, и ты всё время тут был?
– Извините, – я облокотился о стену, – совсем замотался, хотел натюрморт закончить.
– Ох, молодежь пошла, – он покачал плешивой головой, – совсем себя не щадят, в погоне за мастерством о здоровье не думают. Ты на вид совсем синюшный, гляди, упадешь да и помрешь в стенах училища.
