Али и Нино - страница 11

– А как поживает твой дядя с его гаремом? – спросила Нино.

Я принял важный, торжественный вид. Собственно говоря, все происходящее в гареме надлежало хранить в тайне. Однако перед невинным любопытством Нино не могли устоять никакие законы восточной нравственности. Я произнес, лаская ее мягкие, густые черные кудри:

– Гарем моего дяди вот-вот отправится назад, на родину. Как ни странно, по слухам, западная медицина сумела помочь. Впрочем, доказательств еще нет. Пока надежд преисполнился только мой дядя, но не моя тетя Зейнаб.

Нино нахмурила детский лобик:

– Вообще-то, все это некрасиво. Моим родителям не по душе такие нравы, гарем – это что-то постыдное.

Она говорила как школьница, повторяющая затверженный наизусть урок. Я дотронулся губами до ее ушка.

– Я не заведу гарема, Нино, обещаю, ни за что на свете.

– Зато ты наверное заставишь жену носить покрывало!

– Может быть, кто знает! Покрывало – вещь полезная. Защищает от солнца, пыли и от чужих взглядов.

Нино покраснела.

– Ты навсегда останешься азиатом, Али! Ну какое тебе дело до чужих взглядов? Женщине хочется нравиться.

– Но нравиться она должна только своему мужу. Открытое лицо, нагая спина, полуобнаженная грудь, прозрачные чулки на стройных ногах – все это обещания, и женщина должна их сдержать. Мужчина, который видит женщину настолько оголенной, захочет увидеть и больше. Чтобы уберечь мужчину от таких желаний, и существует покрывало.

Нино удивленно поглядела на меня:

– Как ты думаешь, в Европе семнадцатилетние девушки и девятнадцатилетние юноши тоже говорят о таких вещах?

– Наверное, нет.

– Тогда и мы больше не будем об этом, – строго сказала Нино, поджав губы.

Я погладил ее по волосам. Она подняла голову. На глаза ее упал последний луч заходящего солнца. Я склонился к ней… Я целовал долго и нецеломудренно. Она тяжело дышала. Глаза у нее закрылись, на лицо легла тень длинных ресниц. Потом она вырвалась. Мы молча уставились в темноту. Спустя некоторое время мы, несколько пристыженные, поднялись со скамьи. Держась за руки, мы вышли из сада.

– Все-таки надо было мне надеть покрывало, – сказала она у выхода.

– Или сдержать обещание.

Она смущенно улыбнулась. Все снова стало простым и понятным. Я проводил ее до дома.

– Я, конечно, приду на ваш бал! – промолвила она на прощание.

– А что ты делаешь летом, Нино? – не отпуская ее руку, спросил я.

– Летом? Мы едем в Карабах, в Шушу. Но только не воображай, что можешь отправиться за нами следом, так тебе и позволят.

– Что ж, хорошо, тогда увидимся летом в Шуше.

– Ты невыносим. Сама не знаю, за что ты мне нравишься.

Дверь за ней захлопнулась. Я пошел домой. Евнух моего дяди, похожий на мудрую сушеную ящерицу, с ухмылкой посмотрел на меня:

– Грузинки очень хороши, хан. Не стоит только лобзать их на виду у всех, в саду, где могут увидеть всякую минуту.

Я ущипнул его за дряблую щеку. Евнух имеет право говорить любые дерзости, он ведь не мужчина и не женщина. Он существо бесполое.

Я поднялся к отцу.

– Ты обещал исполнить три моих желания. Первое я уже выбрал. Это лето я хочу один провести в Карабахе.

Отец посмотрел на меня долгим взглядом, а потом с улыбкой кивнул.

Зейнал-ага был простым крестьянином из деревни Бинагади, что неподалеку от Баку. Он владел клочком скудной, засушливой земли в пустыне и возделывал ее до тех пор, пока во время рядового, небольшого землетрясения на его участке вдруг не открылась трещина и из трещины этой не хлынул поток нефти. Отныне Зейнал-аге не требовались ни ум, ни сноровка. Золото само потекло ему в руки. Он раздавал золото великодушно и даже расточительно, однако оно только прибывало и обрушивалось на бывшего крестьянина тяжким бременем, пока совершенно его не измучило. Рано или поздно за такой удачей не могла не последовать расплата, и Зейнал-ага стал жить в ожидании подобного возмездия, словно приговоренный в ожидании казни. Он строил мечети, больницы, тюрьмы. Совершил паломничество в Мекку и основывал детские приюты. Но несчастье не обмануть и не подкупить. Его восемнадцатилетняя жена, с которой он вступил в брак семидесятилетним, навлекла позор на его имя. Он восстановил свою честь, как положено по обычаю, жестоко и неумолимо, и после этого преисполнился невыразимой усталости. Семья его распалась, один сын покинул его, другой покрыл его главу несмываемым позором, совершив грех самоубийства.