Мокашов часто останавливался, сплёвывал под ноги, слушал разноголосую перекличку птиц. Где-то далеко, постукивая, прошёл поезд. Не торопясь, почмокивал соловей. Какие-то птахи чирикали, как воробьи, а одна из них даже мяукала. Время от времени появлялось дрожащее: Кар-ррр. В стороне глухо и бесполезно тукал топор, и сначала далеко, а затем и близко, раздалось таинственное: Ку-ку.
Посёлок начинался сразу за лесом. Лес здесь был слабо прорежен, участки были большими, и со стороны посёлок казался накрытым густой ярко-зелёной защитной шапкой.
Мокашов уже порядочно отошёл по шоссе, никого не встречая. Сумрачные ели, светящиеся стволы сосен и причудливые домики в глубине участков. Докричаться хозяев удавалось не везде. Он прошёл посёлок вдоль до противоположного леса, вернулся и стал ходить поперечными улицами. И чем больше ходил, тем больше ему нравилось и тем меньше оставалось надежд на удачный исход.
Лето началось жарой и дождями, и всё, что могло расти, двинулось в рост. Трава была высока, и только местами в ней проглядывали колонии робкой вероники, блестящие глаза лютиков, да одуванчики. Он вспомнил, что по-немецки и лютики и одуванчики называются одинаково – Butterblume – масляный цветок. И ему вдруг сделалось хорошо.
Ноги его промокли и стали мокрыми лицо и волосы, а он всё шёл по дорожке, вглядываясь в даль переулков, заполненных туманом. Возле пруда в центре посёлка встретилась ему девочка, повязанная по-деревенски. Она расхаживала в мокрых сапожках, хлестала прутом траву и тоненьким голоском пела песенку, смешно и тщательно выговаривая английские слова.
– Видимо, непёр, – решил Мокашов про себя, но ещё долго и безрезультатно ходил, стучал в калитки, спрашивал.
– Что вы? Здесь никто не сдаёт, – равнодушно ответил ему мужчина в пижаме. По крайней мере не знаю таких.
Он ещё раз прошёл мимо пруда и остановился у перекрёстка. Дорогу в посёлок перегораживал металлический черно-белый шлагбаум. Рядом на скамейке сидел старичок в защитного цвета фуражке, кителе и бурках. Лицо его, лицо старого башмачника, было сморщено, как печёное яблоко.
– А что, папаша, проезд закрыт? – спросил он башмачника, опускаясь на скамейку.
– Закрыт, – охотно отозвался башмачник.
– А что так?
– Шоссе бьют. Грузовых не пускаем. Шоссе-то кооперативное.
– Живёте тут или отдыхаете?
– А тут, мил человек, никто не живёт. Зимой ни души. Все дачники. Энти вон там за лесом – живут. А тут нет. Вон гляди: там карьеристы. На карьере работают. А далее с целлюлозного. Трубу видишь?
– Сам-то откуд будешь? – спросил он вдруг, вглядываясь и лукаво улыбаясь.
– С завода.
– Оттеда? Заводской, значить. Есть ваши тут. На Димитрова особняк, да на Долгой улице. Возле леса. А насчёт сдачи не знаю. Да, и опять же зимою никто не живёт.
Они покурили, и дым не поднялся вверх, а, оставаясь комом, как шаровая молния, двигался над землёй. И было тихо, хотя ровно кричали птицы, и ветер доносил высокие детские голоса, звуки горна и лай собак.
Проехала «Волга», башмачник встал и открыл шлагбаум.
Деловито, не оглядываясь мягкими пружинистыми прыжками пробежал по шоссе огромный чёрный дог, напоминая леопарда или пуму, а может именно так бегает длинноногий и непобедимый гепард.
– Вот ведь что, – сказал возвратясь башмачник, – тут хорошо. Даже в жару прохладно. Да, и, говорят, воздух особый. Сера здесь из земли или от сосен? Не знаю, врать не хочу. В общем, медики были тут, охали. «Позвольте, говорят, санаториев настроим». А им: «Нет». Так, мол, и так, запретная зона. Там завод военного значения, а там аэродром. Хотя, слушай сюда, – мысль его зрела в мозгу, как набухающая почка. – Пол-литру ставишь?
