Валенсия тянется за мешочком.
– Вы правы. Череп не хуже слоновой кости. У меня самого есть ножик для масла в память о друге, который меня разочаровал.
– Убирайтесь!
– Вы мне нравитесь, капитан…
– Исчезните…
В бешенстве Гардель нащупывает в темноте двуствольный пистолет.
– Как это будет на вашем французском? – спрашивает испанец уже в дверях.
– Что?
– Шарм, – восклицает тот, – именно! В вас есть тот же шарм, что в старых фрегатах, ещё до Семилетней войны. Великое время. Немного нас осталось, кто его помнит.
Гардель смахивает стволом графин, и тот разбивается об пол.
– Вон!
У лестницы Родриго Маркес Валенсия встречается с хозяином, Леоном Папийяром. Дверь Гарделя уже захлопнулась.
– Ну что?
– Всё превосходно, Капилляр, – отвечает испанец.
– Папийяр, сударь.
– Верно, Папийяр, а я как сказал?
– Кажется, был шум?
– Стакан разбился… По моей неловкости. Вы меня не проводите, Капилляр?
– Мне нужно кое-что сказать капитану.
Леон Папийяр в страхе вдыхает поглубже и стучит в дверь.
Валенсия начинает спускаться по вощёной лестнице. Оказавшись внизу, он кланяется Амелии Бассак:
– Мадемуазель!
Она приветствует его, прикрыв веки дольше обычного. Единственный известный ей вид реверанса.
Испанец поворачивается к юноше в белой рубашке и как будто ищет кого-то взглядом.
– Он скоро вернётся, – говорит паренёк.
– Нужно ехать, – вздыхает старик, озираясь. – Мы его не ждём.
– Ждём. Он вернётся.
Амелия видит, как старик колеблется, глядит на жёлтый бархат портьеры, потом на тёмную лестницу, потом на умоляющие глаза юноши. Наконец он принимает решение и посылает Амелии обаятельнейшую улыбку; так уже давно не улыбаются – в его взгляде безупречная пропорция досады и снисходительности. Старик тоже усаживается на скамью.
С первой секунды, как только вошла сюда, Амелия чувствует себя будто в театре.
* * *
– Капитан?
Наверху трактирщик Папийяр нырнул во мрак комнаты.
– Капитан…
– Оставьте меня в покое!
– Прошу прощения. Но я должен сообщить вам две вещи. Во-первых, ваша рабыня… Та женщина в конюшне…
Слышно, что Гардель задышал медленнее. Он поднялся в кровати. Папийяр продолжает:
– Говорят, она не выживет. И малыш тоже. Роды идут очень скверно.
Ворчание.
– Кто говорит?
– Моя кухарка, которая у половины города принимала роды.
– Где она, ваша кухарка?
– Она в порту. Но сейчас вернётся.
Гардель старается хранить спокойствие. Он не включил ту беременную в проданную испанцу партию. Она – из око. У неё мета песни, хоть уже много недель никто и не слышал, чтобы она пела. Он надеялся, что продаст её вместе с ребёнком уже во Франции и обогатится. Если она умрёт, это будет серьёзная потеря.
Деревянная нога капитана вновь упирается в пол. Нужно спуститься в конюшню, взглянуть, что ещё можно сделать.
– И есть ещё второе, – говорит Папийяр.
– Что?
– Второе – это…
В дверь стучат, и она распахивается прежде ответа.
– Это она, – договаривает Папийяр тише.
Молчание. Амелия вошла в комнату.
– Мадемуазель Бассак, – говорит Гардель.
Он соскочил с кровати. Он не знает, как умудрился тут же узнать её, когда свеча в восковой луже на столике уже почти не даёт света.
Амелия ничего не видит: темнота застала её врасплох. Гардель пользуется этим, чтобы спрятать назад ногу и повернуться выгодной стороной. Перед этой девушкой он не хочет показывать ни малейшей слабости.
– Ваш отец, мадемуазель, тоже в Сан-Доминго?
– Почему все кругом непременно говорят о моём отце?
