Овечьи шкуры, хлопок из Египта…
Я – слишком я, я слишком в стороне
была от груд и ворохов… от флирта
легчайшего… с созданьями извне…
Рекой-шоссе плывут тюки и кипы.
Я чую их нечужеродность: в них бы —
в горячих, в пухлых – затесаться мне…
Ведь Щупальце Небесное за темя
меня из всяких скопищ – знай одно —
лишь беспощадно извлекало, но
сегодня я со всеми, я со всеми,
я вхожа в ход вещей, я заодно!!!
В мешках и в бочках тесно и темно:
там шепчется подсолнечное семя
и друг о друга плещется вино…
С хребтов, готовых к возрожденью туров,
в реку-шоссе впадают речки троп,
неся кибу́цные поделки лучших проб:
от шлепанцев до шляп и абажуров,
от вентиляторов до вееров…
Из-за границ, оставив дома пяльцы,
струится шелковый материал:
халаты переливчатого глянца,
на них драконы в полный рост. Непал
их скрупулезно гладью вышивал…
Центральная Автобусная Станция —
всему привал.
Все остановится, застрянет на асфальте,
на досках, на ладонях, на лотках…
«Аз ка́ма? Кам юка́ллеф? Ква́нто ва́ле?
Почем?» – «Ей-богу, даром! Ах, оставьте!» —
на четырех веселых языках…
Что ж до секвой, то те еще не вскоре
окажутся в кишащем вещном скопе,
они еще прилягут на станок,
где их нарежут мелко поперек,
они пойдут на столики под кофе,
под шахматы, под локти, под пирог…
Задремываю…
В полусне внезапно
мне три плюс три, а маме – тридцать три.
Мы в Сочи. Мы уедем послезавтра
в осенний серый Киев… «Ма, смотри,
какие листья падают на гравий!»
Оранжево-малиновый гербарий
я привезу в подарок школе… Бриз
их шевели́т, кружи́т… Сто первый лист
молю ее поглубже спрятать в сумку,
уж та полным-полна, и, пряча взор,
мать тайно потрошит ее – в упор
не видя на моей мордашке муку,
отборный ворох возвращая в сор…
Она – мулатка, мама… Не загар ли
тому виной? Нет-нет, густой копной
обрывки жженной плиточной спирали
клубятся у нее над головой…
(Сравнение могло быть и пометче:
ее курчавость проволочной мельче
и металлических витков полегче…)
Она застыла на скамье, одна,
курортным отдыхом опалена,
на ней был белый сарафан, и плечи
жглись парой фитильков из белой свечки…
Я любовалась ею, мной – она…
Неве́сть откуда взявшись, некий сударь
присел на краешек ее скамьи:
по-царски прям, Романов впрямь, стиль, удаль
угадывались в нем, вмиг безрассудно
я избрала его главой семьи.
Он не кивнул нам, не взглянул и мельком
на женщину, которой так под стать
пришлась покатость парковой скамейки,
не расхвалил ей дочь пред тем, как встать…
Не юн, не стар, но, с тростью не по моде,
он был одет не по погоде в плащ —
киношный лорд… Он думал: «Дождь? Нет, вроде
безоблачная синь!.. Зенит горящ!»
Он не сказал нам «здравствуйте!». Назавтра
в курсовочной столовой нашей завтрак.
Мы оказались за одним столом.
Мы ели: мама – молча, я – с азартом,
куражась, хохоча с набитым ртом,
за вилку взвитую цепляясь бантом…
Мы были за столом – как за борто́м…
Бог нас не спас… Лорд настоял на том…
Она была красивей, я – отважней…
Дендрарий, полный листьев, стал бумажней…
Ей – сак, мне – узел из подстилки пляжной,
как будто мы готовили побег.
Из Сочи мы уехали с пропажей
былой любви друг к другу и к себе…
