говорит.
– Из воды, – говорю. Тогда
она переворачивается – раз.
Она отталкивается – два.
Три – по рукам акушерки течёт вода,
Она
выходит,
чтобы
искать меня.
Хрустальные глаза звезд над синими деревнями,
троится оконная рама вагона,
через моё лицо стелется линия горизонта,
снег длится,
ночь длится,
жизнь длится.
Человеческий силуэт, мелькающий в соснах, —
размером с отражение моего носа.
Белые хлопья
летят сквозь раскладной столик.
Ложка звенит в стакане.
Люди сопят в вагоне.
Гудок рассекает время.
Сонная проводница подходит ко мне не спеша:
«Всё, – говорит, – выходите,
ваша».
радость, стиснутая в человеческом теле,
в чужеродной форме, смотрит в щели
зрачков – на худого, выросшего в проёме.
радость – бабочка, запертая в стеклянный домик,
нервное хлопанье крыльев глазастых.
тело стоит.
тело говорит:
«здравствуй».
Я тебя люблю, моя маленькая жизнь.
Синева, синева, синева льётся,
птичьи гнёзда – хрустящие деревянные солнца,
в солнцах птенцы:
дзинь-дзинь.
На кухне отцовский самогон, философские мятежи —
споры о Солженицыне и литературной лжи.
Вместо барных полок – книжные стеллажи.
Мы держим друг друга за плечи и округляем рты,
выдувая маленькие истины
из пустоты.
Люблю дерево. Его шершавость и чешую,
вечернюю оранжевость дня, балансирующего на краю
горизонта, и неглубокого озера сонное дно.
И всхлип, который издаёт вода, когда ты входишь в неё за мной.
И всплеск, когда начинаешь грести.
За этот не умолкающий барабан в груди,
за любовь ко всему, и к единственному среди.
Сон комнаты
(У картины «Спальня в Арле»)
Видишь, она на тебя из холста растёт —
спинка кровати, выпучивается, как живот.
Маленький подголовник внутри – костьми
льнёт к углу голубой стены.
Видишь, он к тебе тянется – этот пол,
подползает рыхлыми досками, и уже почти
встал под твоим ботинком, говорит, мол, —
иди.
Стул неприметный, скукоженный у окна —
на нём сидит сон Ван Гога, пока он сам
снится комнате – и насовсем
остаётся среди этих неровных стен,
в синеве,
из истёртых дверей переходящей прямо
в желтизну звёзд,
разлитую в рамах.
На «Комсомольской» бородатый мужик
с чёрной виолончелью
думает о Ростроповиче и Шопене.
Тени скользят, смычок
пилит деревянную грушу.
Женщина в растрёпанной белой шубе
поправила волосы, уши,
облизала губы,
вытянула телефон, щёлк, щёлк и,
благородно покачиваясь, опустила тыщонку
в раскрытый футляр,
студентки с распахнутыми глазами
в холодный гранит врастают
и застывают, как манекены.
У бородатого мужика дома,
наверное, будут пельмени.
Жена купит новые наволочки.
И лапочке дочке яблочки.
