То приставал к хористкам, охоч до дам,
то домогался партии первой скрипки.
Но инструмент любой, например гобой,
вдруг под его губой являл оголтелость,
то издавая скрип, то собачий вой,
только не трель, которой внимать хотелось.
Мы намекали: «Шмотки переодень»,
и за фальшивые ноты нещадно били.
Он исчезал куда-то, но через день
вновь воскресал меж нас, как фантом из пыли.
Гадкий утёнок с бледною скорлупой,
на голове присохшей, словно плешина,
самозабвенно готовый играть с любой
группой голимой, – на пикнике в глуши, на
корпоративе, ёлке в детском саду,
на погребеньях, раз не зовут на свадьбы.
Грезил – я в рай влечу или в ад сойду,
только бы там дозволили мне сыграть бы…
Так и сбылось – дыхание прервалось,
треснул пюпитр, засохла слюна на флейте.
Мы провожаем тебя, нежеланный гость,
и произносим: «Водку в стакан налейте».
Воображаем мысленно те края,
где ты лабаешь, Моцарту подражая, —
всех обыгравший. Ведь если жизнь не своя,
значит, и смерть чужая.
Был город золотой, а в январе стал белым.
Раскинулся, как труп, очерчен снежным мелом.
Вокруг него реки затянута петля,
но жив он вопреки всему, лишь скрылся для
того, чтобы вдали от склок и зуботычен
безмолвие хранить. Готичен и статичен,
он, словно я и ты, так хрупок, так раним.
Давай от суеты его обороним.
Пусть город не воспет никем еще, однако,
под стенами кипит чернильная клоака,
и графоманы, в ком нутро голодных крыс
согрето коньяком, нацелились в круиз.
Вдруг королева крыс в серебряном муаре
наш мирный парадиз растащит на гербарий?
Парк станет сиротлив и холодом продут,
она ж уйдёт в отрыв, да как издаст продукт!
В стихах её закат течёт, как кровь из вены,
там дюны лунны, а буруны белопенны.
Всех манит крик души разверстою дырой.
Не слушай, не дыши, скорей глаза закрой.
В зубах её хрустят осколки виноградин.
Соседний южный сад истоптан и раскраден
на тысячи цитат… К нам движется отряд
крысят – горбат, носат. Не отступай назад!
Гляди, они ползут, всё на пути рифмуя.
Чтоб охладить их зуд, снежок в руке сожму я.
Щелкунчиком зовись, а я – твоя Мари.
От бесталанных крыс ворота затвори.
Пусть головы летят бильярдными шарами,
но город золотой в резной блистает раме,
от пошлости опять очищен и спасён…
Мы будем вспоминать волшебный этот сон.
С ажурного листа слетев на дно оврага,
ползу упорно ввысь, проталкивая слизь,
туда, где в облаках вальсируют имаго,
которые давно на небо вознеслись.
Парящие вверху достигли озаренья.
И мне издалека мерещится впотьмах —
жасмина перламутр, александрит сирени,
горящий на крылах, чей вдохновенный взмах
мой приземлённый торс ввергает в злые корчи.
Я ненавижу тех, которым удалось,
распотрошив хитин, стать ярче, легче, зорче
в обличье нимфалид, лимонниц и стрекоз,
за то, что не постичь курсирующим в кущах,
сосущим задарма нектар иных миров,
как чешутся во мне осколки крыл растущих,
скребущих изнутри не продранный покров.
