Хотел уже отделиться от стены, чтобы вынырнуть из темноты внезапно и застать этого «курца» врасплох.
Раньше он такие эффекты любил.
Видеть, как на глазах глупеет физиономия какого-нибудь функционера… маленького вождя… Как с благородного портрета непреклонного борца предательски сползает маска. А под ней, в сущности, мурло… То самое неистребимое мурло мещанина, которое живет и скрывается в каждом.
Видеть, как трясущимися пальцами тянут к огню папиросы. Некоторые даже курить начинают только потому, чтобы если Он предложит, не болтануть случайно «нет».
«Мне всегда были подозрительны те товарищи, которые не пьют и не курят», – эти слова кто-то приписывает ему, хотя он так еще не сказал.
Но он не отказывается – хорошие слова, о чем-то таком он, без сомнения, когда-то думал или мог думать, а значит, мог и сказать. В остальном, они все – рабы. И руки у них у всех постоянно липкие и влажные, как у рабов. Поэтому, он не любит здороваться – сразу хочется смыть их прикосновения или хотя бы вытереть руки платком. Потом, конечно, те, с липкими руками, незаметно исчезали, но все уже происходило без его участия, словно само собой.
Холодный ветер покачнул тени. Где-то на той стороне улицы тоскливо скрипнула фрамуга. Все было, как всегда, если не считать одной малости – его не ждали!
Только сейчас понял, откуда взялась эта нелепая, на первый взгляд, мысль. В машине кто-то курил, а значит, не боялся. Его начальник тоже, наверное, сейчас курил и не боялся еще больше… Так сколько же их, которые осмелились не бояться его в ночи? Три, пять, десять?
Тусклая полоска света (раньше ее как будто не было?) падала откуда-то сверху и наискосок, словно перечеркивала улицу. Каких-то несколько шагов – и он оказался бы прямо в центре…
Лучшей мишени не придумать. И тут он вспомнил, что рядом была или должна была быть какая-то дверь. Мертвый подъезд мертвого дома, который спит или делает вид, что спит, а в каждой щели его – Их люди. Вся улица оцеплена. Они ждут… Ждут его следующего шага, чтобы дальше действовать по инструкции. Потому спокойны. Им кажется, что все предусмотрели, все учли.
И в этой инструкции его шанс! Возможно, единственный. Пока будут согласовывать, он успеет выиграть какое-то время.
Но для этого нужно совершить что-то непредсказуемое. Что-то настолько из ряда вон, что все замрут, остановят дыхание и лишь потом, словно очнувшись от гипноза, начнут звонить, докладывать по инстанциям наверх. Никому и в голову не придет брать ответственность на себя, действовать не по инструкции, а значит – нарушать…
И чем серьезнее ситуация, тем длиннее цепочка предписаний и инстанций, а значит и выигрыш во времени, который у него уже не отнять.
И, подняв воротник своего еще довоенного пальто (только сейчас почувствовал, какой на дворе мороз, и какая должна быть злость у тех, которые изо дня в день стояли в этом нелепом оцеплении, чтобы обеспечить безопасность неизвестно кого и от кого, и быть в любой момент готовыми на все), – двинулся от машины в обратную сторону.
Он шел не быстро и не медленно, с той неотразимой уверенностью, от которой у наблюдателей должно замирать дыхание.
Он шел тяжелой поступью командора по узкому тоннелю улочки и чувствовал, как во всем огромном людском муравейнике замерла, приостановилась жизнь. Лишь настораживающе сухо поскрипывал под ногами снег.
Еще несколько шагов и он окажется на проспекте. Уже можно различить недалекий шум машин. Значит, кроме муравейника, есть и еще кто-то, кто умудряется жить, существовать, куда-то спешить и радоваться встрече, которой в этот вечер никто не сможет помешать.
