Уильям подумал, что, несмотря на забывчивость и равнодушие, быть взрослым, наверно, не так уж плохо – если им ничего не стоит отказаться от такой вкусной вещи даже в отсутствие гостей. Пока отец и мать делили между собой содержимое склянки (там, где это было возможно – на подоконнике), он с удовольствием вгрызался в сухую бисквитную корку и смаковал подсахаренную лимонную массу. Когда родители вернулись за стол, мать покапала оставшимся терпением на другой ломтик.
– Теперь как раз помягче будет, – уже радостно заметила она.
– Угу, – ответил ей полный рот. Мадлен подвинулась к сыну; обняла одной рукой его за бок, другой выловила из густых волос полукруглое ухо, как половинку печенья, упавшую в кофе, и горячо прижалась к нему губами. Потом она взялась за стаканчик, то же самое сделал Рональд. Отец и мать быстро выпили свои порции терпения.
Уильям схватил повлажневший кусок пирога и отправил его в рот целиком, но поторопился и начал прямо по-взрослому, с досадой, кряхтеть над скатертью. Мадлен засмеялась и стала хлопать его по спине, все крепче и крепче, и так увлеченно, словно приняла порцию усердия. Наконец он был вынужден сплюнуть немного бисквита обратно на поднос, чтобы мама оставила в покое его спину, и потом она продолжила играть с ним – уж на это он, конечно, всегда был согласен. Игра называлась «Откушу кусочек ушка, ам! ам! потому что ты мой сладкий, ам! ам!». (Почему-то только об этом рассказывать по-настоящему неловко, но все-таки с самого начала решено, что не будет никаких врак.) Они оба ужасно любили такие развлечения: на время их становилось понятно все то, что нельзя или не хочется объяснить на словах, мама превращалась в его Лену, и заодно легко было простить друг другу любую обиду.
Рональду радость жены не передалась. Он пристально смотрел на мрачно-зеленую стену и молчал. Вырвался жутковатый вздох.
– Заработался ты, – посочувствовала Мадлен, повернув голову к нему. – Когда смена?
– Завтра – в шесть тридцать, – сквозь зубы ответил Рональд. – Но к обеду пустят, не волнуйся. Ох!
– Ложись, как раз хорошо успеешь выспаться, и боль уйдет.
– Ну уж нет! – возразил Рональд. – Я в уборную, – мучительно пояснил он и засобирался.
– Фонарик не забудь.
Утром включили электричество. Мадлен быстро удалилась, а Уильям, который проснулся от ее нежностей и следил за ней полуприкрытыми глазами, вздохнул и свесил ноги с кровати. Он догадывался, куда она ушла, и от негодования начал болтать ногами взад-вперед, ударился пяткой о тяжелый деревянный ящик под кроватью и огорчился еще больше. Отец не должен был вернуться до обеда, но вот мама могла прийти в любую минуту, и притрагиваться к игрушкам он не смел. «Я возьму их в другой раз», – так решил он и поразмыслил, стоит ли теперь самовольно удирать из дому. Потом он как-нибудь объяснится, но если мама пошла в Школу… Учитель мог и в самом деле запретить ему приходить в Парк, в его угрозах не было никакого обмана. Ничего иного, как ждать и надеяться, Уильяму не оставалось. Он начал разглядывать домашнюю обстановку, стараясь на что-нибудь отвлечься.
С короткой цепочки на потолке – в углу над книжными полками – свисали часы. Обыкновенные часы, то есть небольшой диск с цифрами за голубым стеклом. Часовая и минутная стрелки двигали крохотные голубые кораблики на своих наконечниках вокруг яркого зеленого острова в центре циферблата.
