В деревне мы, дети, большую часть времени бегали босиком, и сезоны проходили в круговороте непрерывных и увлекательных удовольствий – наблюдение за сенокосом и сбором урожая, сбор яблок, успешная охота на лягушек и неудачная охота на сурков, сбор орехов гикори и каштанов для продажи терпеливым родителям, строительство вигвамов в лесу, и иногда игра индейцев в слишком реалистичной манере, пачкая себя (и, кстати, свою одежду) вишневым соком.
День Благодарения был признанным праздником, но назвать праздником Рождества – значит ничего не сказать. Рождество было поводом для безумной радости. Вечером мы развешивали наши чулки – или, скорее, самые большие чулки, которые смогли одолжить у взрослых, – и перед рассветом толпой шли открывать, усевшись на кровать родителей. Я никогда не знал, что у кого-то еще есть то, что мне казалось таким привлекательным Рождеством, и поколение спустя я попытался воспроизвести его в точности для своих собственных детей.
* * *
Мой отец, Теодор Рузвельт, был лучшим человеком, которого я когда-либо знал. Он сочетал силу и мужество с мягкостью, нежностью и бескорыстием. Он не потерпел бы в нас детского эгоизма или жестокости, праздности, трусости или лжи. Когда мы стали старше, он дал нам понять, что для мальчиков требовался тот же уровень чистой жизни, что и для девочек; что то, что неправильно в женщине, не может быть правильным в мужчине.
С большой любовью и терпением, с самым понимающим сочувствием и вниманием он сочетал настойчивость в дисциплине. Он никогда не наказывал меня физически, кроме одного раза, но он был единственным человеком, которого я когда-либо действительно боялся. При этом он был абсолютно справедлив, и мы, дети, обожали его.
Мы обычно ждали в библиотеке по вечерам, пока не услышали, как его ключ поворачивается в замке в прихожей, а затем выбегали, чтобы поприветствовать его. Мы толпились в его комнате, с нетерпением изучая все новинки, которые он вынимал из своих карманов.
Каждый ребенок запечатлел в своей памяти различные детали, которые кажутся ему чрезвычайно важными. Мы, дети, всегда называли «сокровищами» безделушки, которые отец хранил в маленькой коробочке на своем туалетном столике. По случаю торжественного праздника каждый ребенок получал безделушку для «самого себя».
Карательный инцидент, о котором я упоминал, произошел, когда мне было четыре года. Я укусил за руку свою старшую сестру. Я не помню, как укусил ее за руку, но я помню, как выбежал во двор, прекрасно сознавая, что совершил преступление. Со двора я пошел на кухню, взял у повара немного теста и заполз под кухонный стол.
Через минуту или две со двора вошел мой отец и спросил, где я. Добросердечная ирландская кухарка испытывала характерное презрение к «информаторам», но, хотя она не сказала ни слова, она нашла компромисс между информированием и своей совестью, бросив взгляд под стол. Мой отец немедленно опустился на четвереньки и бросился ко мне. Я слабо швырнул в него тестом и, имея перед ним преимущество, потому что мог стоять под столом, начал подниматься по лестнице, но был пойман на полпути. Последовавшее наказание соответствовало преступлению, и я надеюсь – и верю – что оно пошло мне на пользу.
Я никогда не знал никого, кто получал бы от жизни больше радости, чем мой отец, или кого-либо, кто с большей искренностью выполнял бы каждую свою обязанность. Они с матерью всегда проявляли гостеприимство, которое в то время чаще ассоциировалось с семьями южан, чем северян; и, особенно в последние годы, когда они переехали в город, в район Центрального парка, где держали очаровательный, открытый дом.
