– О’кей! В смысле, ладушки!! Быть по-твоему!!! – согласилась Бирюлёва-Ясенева, взяла с полки стакан, подошла к крану, налила воды. – Охлади пока милёнка своего непокорного. Суй в стаканчик, суй. Вот так, ага. Да не теребунькай ты его! Слушай меня лучше и не перебивай!
– Б-р-р-р! Ледяная, будто колодезная, – поёжился Никитка. – Озябну.
– Не бойся, не застудишь. А водица – артезианская. Глубина скважины – триста двенадцать метров, – педантично уточнила Кассиопея Игоревна, укуталась в плед и, дабы, поддавшись искушению, не начудить прямо тут чего развратного, а потом под образами не замаливать, на всякий случай отвернулась к окну. Во дворе, свят-свят, у мусорных баков совокуплялись дворняги. – Тьфу! Паскудство сплошное! Так вот… На версте двадцать третьей по шоссе стремительному владею я теремом чудесным со всеми бытовыми премудростями. От муженька покойного, сказочника, достался. Он там за гонорары щедрые образы литературные создавал для детей и юношества, а я редактировала. Отсюда и привычка моя гадская строить фразы вот так, по-дебильному. Хочу пригласить тебя на шабаш загородный в день недели седьмой в минут сорок пять часа, следующего за одиннадцатью. На воздухе свежем и колдырится слаще, и любится чаще. Как тебе мысль моя? Разумная?
– Главное, нетривиальная, – язвительно рассудил Никита Тимофеевич и, всё более перенимая речевую манеру собеседницы, поинтересовался. – А нельзя сегодня в мешке городском, каменном оскоромиться, а опосля на хате твоей разухабиться?
– Нельзя.
– Почему?
– Нельзя, и всё.
– Аргументированно. Ладно. Понял.
– Молодец.
– Только вот, когда и во сколько приехать, я так и не уловил.
– В воскресенье. Без пятнадцати двенадцать.
– А-а-а…
– Бестолочь! – молвила Кассиопея Игоревна и вдруг заломила руки. – Ах, оставь меня теперь!! Ах, оставь, человече развратный!!!
Томимый бабочками в животе, словно сбрендившая от любви старшеклассница, Никита Тимофеевич в субботу вечером так и не заснул. Перед глазами только и делали, что мелькали голые бабы в обнимку с фольклорной нечистью.
– Фу, – мужчина сел в потной постели, измятой в бессоннице. – Поеду-ка прямо сейчас к матери. Дров ей на зиму нарублю. От нее – сразу в гости к Игоревне. А то, неровен час, поллюциями изойду.
Никитка так скоро расправился с древесиной, что несмотря на время, потраченное после на тщательное мытьё с ароматным шампунем и причёсывание на ровный пробор, всё равно оказался у калитки предмета своего вожделения часа за три до назначенного.
Кавалер вышел из надраенного авто, подтянул белоснежные носки, поплевал на белоснежный носовой платок, вытер им несуществующую пыль с белоснежных кроссовок, аккуратно сдул с плеча белоснежного поло наглую дрозофилу, пошарил в кармане белоснежных шорт и, нащупав презервативы, достал их и небрежно закинул в перчаточный ящик.
– Чтобы чувствовать острее! – сглотнул слюну Никитка и протяжно погудел в клаксон.
Из-за покосившегося штакетника покашляли, потом послышались шаркающие шаги.
– Калитка не заперта. А ты чего в такую рань, демон? – заспанная хозяйка с лёгкой досадой покосилась на будильник, извлечённый из кармана замызганного халата. Она ещё не избавилась от остатков сна в чуть морщинистых уголках глаз и даже не чистила зубы. Галоши на босу ногу тоже не добавляли сексапильности. – О, счастье очей моих! Что за чушь я несу несусветную! Тебе я нынче рада! Как, впрочем, и всегда! Входи же, входи, конечно!
