АНА навсегда: исповедь отличницы. Анорексия длиною в жизнь - страница 15

В школе ситуация обострилась до предела. Я оказалась в зоне отчуждения. Любые слова, направленные в мой адрес, воспринимались как проявление агрессии. Класс стал мне противен. Учителей я перестала уважать. Мне казалось, что вокруг одни недоумки, которые хотят лишь зацепить меня, унизить, оскорбить. Я начала драться, стала ожесточенной, грубой. Учеба начала даваться с большим трудом. Я только и делала на уроках, что рассчитывала свое вечернее меню и придумывала наказания для себя, чтобы через мученичество приблизиться к деду. Иногда я сидела за своей последней партой, равнодушно глядя в окно, и слушала, как гудит на улице ветер. В этот момент в моей воспаленной голове постоянно рождалась странная мысль. Она возникала внезапно, как наваждение, и терзала меня до самой ночи. Я думала всегда об одном и том же: «А что если мы закапали живого деда? А он проснется и испугается!» Эта мысль сводила меня с ума, притом следом за ней тут же приходила другая еще более навязчивая: «Нужно его откопать и посмотреть, проверить, чтобы все было хорошо. Поправить подушку, если он действительно умер. Обязательно все упорядочить в гробу!» Эта глупая мысль посетила меня еще на кладбище, когда деда опускали в яму. Гроб качался на веревках из стороны в сторону, и я испугалась, что все в нем перепутается, перемешается. Может, и дед перевернется на бок или сползет в сторону. Эта мысль так овладела мной, что я забеспокоилась. Нужно было все проверить, убедиться в правильности расположения вещей: дедовой палки, ордена Славы на его груди, любимой кепки. Когда меня оттаскивали от могилы, я махнула рукой: «А, ничего, завтра приду и все сделаю!» А потом, оказавшись дома, меня охватил леденящий ужас и начала бить нервная дрожь: «Вот, баранья башка, как же я все приведу в порядок, если деда-то закопали?!» С тех самых пор ко мне привязалась мучительная, страшная идея, во что бы то ни стало его откопать и проверить порядок расположения предметов в гробу и наличие самого деда в нем.

В моем дневнике все чаще стали появляться «двойки». Прежде такого со мной не случалось. А сейчас где-то глубоко внутри себя я признавала свое поражение. Тяжелые отношения с классом порождали мое бессилие. И чем больше низких оценок появлялось в моем дневнике, тем сильнее я злилась на себя и мечтала исправить ситуацию. Но сколько ни делала я попыток в сторону перемен, мое положение оставалось незавидным. Подруги держались в стороне, посмеиваясь надо мной. Мальчишки продолжали задираться, а учителя испытывали неприязнь, которую даже не пытались скрывать. Я находилась ежедневно в коллективе тридцати сверстников, но ощущала себя одинокой, забытой и покинутой всеми. Во многом это была моя вина, но я ничего не могла исправить. Мне необходимо было полностью измениться, чтобы заново строить отношения с классом. Как это сделать – я не знала, потому что переломить себя полностью я отказывалась, а научиться уважать своих сверстников пока еще не умела.

На Пасху мы приехали навестить бабушку, и она ахнула, увидев меня. Перемены, произошедшие с моим телом, ее смущали. Бабушка качала головой, разглядывая мои ноги, которые стали длиннее и тоньше, худые руки и огромные глаза. Она не могла поверить, что это я – ее когда-то полная внучка с рыхлым телом и заспанным лицом. Это действительно была я, но похудение не принесло мне ничего из того, о чем я мечтала и на что надеялась. Оно не сделало меня любимицей в семье и школе, оно не подарило мне никакой легкости, на которую я рассчитывала. Причина была проста: я похудела не ради себя, я похудела во имя внутренней боли, лишь для того, чтобы наказать свое тело. Окружающие люди говорили о моих великолепных результатах, а я внутренне тешила этим свое самолюбие. Мамины подруги перестали считать меня некрасивой девочкой, брат Матвей не смел больше трогать и пальцем, Кире стало неинтересно посмеиваться надо мной. Но все вместе они продолжали видеть во мне ту, кем я была раньше. Худоба не принесла мне любви, о которой я мечтала с раннего детства.