Anabasis. Право на настоящее - страница 6

Категория: ВОСПОМИНАНИЯ

В апреле 1987 года, ровно тридцать лет назад, я начал вести отчет легендарных «ста дней до приказа», настраиваясь к возвращению в новую, небывалую – гражданскую жизнь. В том, что она реальна, не сон или некое выморочное наваждение – я перестал верить уже на третью неделю армейской службы. Здесь – армия, здесь вам не тут; здесь, на новой странице моей жизни – все было слишком по-другому;, несравнимо с навсегда пройденным, детским, «домашним» периодом. Служить меня призвали сразу после окончания третьего курса – отсрочки для студентов в то время не делали. Летняя сессия, по инерции, была сдана на «отлично» и, уже через четыре дня, поезд мчал полсотни воронежских парней в неведомые им дали.

На карантин нас разместили в пересыльном пункте в Калинине – нынешней Твери. Помню первую ночь в палаточном лагере – внутри палатки было два длинных деревянных настила по обе стороны неширокого коридора. Нас было много, так что укладываться нас положили «набок», чтобы все уместились. А мне досталось место с самого края. Уже ближе к середине ночи, проснувшись, я обнаружил, что нахожусь «на весу» более чем наполовину. Остаток ночи пришлось спать, цепко ухватившись за деревянную опору палатки и препятствуя попыткам дальнейшего ночного напора на мои позиции. То, что эта ночь – в непрестанной борьбе за свое место – станет метафорой следующих трех десятилетий моей жизни, в то время я и помыслить не мог.

Из карантина намечалось три варианта: учебка в Ташкенте с перспективой службы в Афганистане; Монголия и Западная группа войск, восточная Германия. Но колесо жизненной рулетки запустило шарик по своему усмотрению, оставив меня в Твери, в легендарной гвардейской Таманской дивизии, чей опыт я воспринимаю как своего рода вакцину на многие последующие события.

В рядах советской армии я встретил горбачевскую перестройку, еще не понимая (как, впрочем, и вся страна), какие тектонические плиты зашевелились под нашим спокойным житием. Однако мое тогдашнее армейское житье спокойным уже не было – первые полгода спать удавалось не более двух-трех часов в сутки. Часто сон составлял один-два часа, иногда вообще обходились без сна до трех-пяти суток, во что я уже сам нынче не могу поверить.

Естественно, отсыпаться после этого нам никто не позволял, работы было очень много. Мечта была – заболеть и отлежаться в госпитале, хотя бы на пару недель. Вспоминаю учения: то летом в жару забудут подвезти воду – мы пьем ее прямо из луж в лесу; то поздней осенью спим в подземном бункере на сыром бетонном полу – кроватей не хватало; то по неделям хлюпаем дырявыми сапогами по мартовской ледяной слякоти в насквозь мокрых портянках. И хоть бы насморк – все обходилось!

Однажды всю ночь разгружали вагоны: огромные мешки с мукой, килограммов по пятьдесят. Зима, мороз минус двадцать пять, брезентовые перчатки нам раздали, а в них – мешок не захватишь: из рук выскальзывает. Пришлось работать без них. Сам не понимаю, как никто из нас пальцы не отморозил, словно какая-то сила нас берегла! Впрочем, от разгильдяйства спасения не было: за время службы буквально на моих глазах погибло до полудюжины человек.

И еще одна зацепка в памяти о той январской ночи – острое, невероятное, невиданное до той поры, ощущение особой напряженности бытия, переполнившее не только меня, но и всю нашу роту, когда ближе к четырем утра несколько отведенных нам вагонов были наконец-то разгружены. Звездные россыпи сияли над нами в черном, как «смоль», небе. «Черпаки», «деды» и «салаги», друзья и враги смеялись, обнимались, улыбались друг другу, похлопывая по плечам и спинам. Это ощущение жизненной полноты, подлинной реальности каждого мига – накрепко впиталось в память, вплоть до запахов морозного вокзального перрона и захватывающего чувства всеобщего братства.