Не он первый – мало ли сгинуло без вести русских на дальних рубежах? Он впервые почувствовал мерзкую тоску полной беспомощности. Когда же они придут? Сквозь оконце под потолком изредка прорывалась чужая речь, смех, цокот копыт по булыжнику. Он ходил и ходил, тяжело ступая на всю ступню; совсем стемнело, знобило, подташнивало. Надо было готовиться, молиться, но он не мог; надо было думать, как сбежать, но он тоже не мог, он только ходил, повторяя: «Дурак! дурак!», – сжимая и разжимая кулаки.
– Господи, что я Тебе не так сделал? – спросил он, останавливаясь.
Но никто не ответил, только кровь шумела в ушах, как отдаленный шум моря. Он сел, положил руки на стол, а голову на руки и закрыл глаза. Кроме этого дубового стола и скамьи, в камере ничего не было, даже кружки с водой.
Тело опять проснулось раньше разума и вскочило, покрываясь испариной, рука искала оружие, щурились дико глаза: их слепил свет свечи. Но это были не убийцы; перед ним стоял толстый монах в сером балахоне и улыбался, приложив куцый палец к губам, другой серый монах держал высоко свечу. Андрей ничего не понимал. «Зачем они здесь? Перед смертью?..»
– Не бойся, князь, – сказал монах по-польски, – и веди себя тихо. Я, запомни мое имя, Никола Феллини, член недостойный Иисусова братства. Я был в посольстве по выкупу лендмаршала Филиппа, но ты меня не помнишь, и я знаю, что вчера ты сказал правду и что ты действительно князь Курбский. Но я не знаю, лазутчик ты или перебежчик. Погоди! – он остановил Андрея толстым пальцем. – Если ты правдиво ответишь на мои вопросы, ты поедешь в Армус к комтуру Майнегеру. Он член капитула и госпитальмейстер ордена и может решить твое дело по закону и справедливости. А здесь… – Монах покачал круглой головой и грустно улыбнулся. – Слишком много стало чтецов и проповедников! Они не знают пощады. – Андрей понял, про кого говорит иезуит. – Так ты ответишь на мои вопросы? Ведь и я служу ордену. Магистр Готгард Кетлер знает меня хорошо.
– Меня ограбили и унизили! – сипло сказал Курбский, и его голубые глаза расширились, оледенели. – Пусть отдадут мне мое золото, оружие, лошадей. У меня грамота короля Сигизмунда!
Черные глазки монаха перестали улыбаться, приблизился, погрозил куцый палец.
– Грамоту можно подделать, – сказал он. – Благодари Господа нашего, что ты еще жив. Ты будешь отвечать мне или… или позвать их?
– Спрашивай, – угрюмо ответил Курбский.
Толстяк сделал знак, и второй монах присел с краю стола, поставил чернильницу, попробовал на ногте перо, а Никола Феллини прошелся взад и вперед, поднял глаза к потолку и задумчиво произнес:
– Скажи, во-первых, где и в каких местах стоят русские гарнизоны? Во-вторых, сколько и какое у них оружие: пушки, пищали, кавалерия, лучники? В-третьих, что думают делать в Ливонии этим летом ваши войска? Если ты друг Сигизмунда, то он – друг магистра. Поэтому ты можешь говорить свободно. – И толстяк улыбнулся и дружески подмигнул Андрею черным пытливым глазом. Лучше бы он хлестнул его плетью! – Помни также, что мы сравним твои слова с донесениями наших разведчиков. Будь благоразумен, князь: если бы не я, может быть, ты уже был бы мертв.
Утро занималось за кровлями башен – ясное майское утро. Во дворе уже стояли верхами люди Курбского; когда он вышел к ним, никто не поздоровался, они смотрели в землю, грязные, осунувшиеся, онемевшие. Только Васька Шибанов, поддерживая стремя, спросил преданными глазами: «Как ты?» Опять, как вчера, заскрипели цепные блоки моста, черные рейтары окружили их, начальник конвоя резко пролаял команду, и они выехали вон из замка на простор утренних полей и потянулись по влажной грунтовой дороге, вдыхая всей грудью запах молодой травы и теплой земли, но не улыбаясь, не радуясь.
