Так вот что получилось из моих застенчивых работ…
Сухой проект в моём уме возник на четвереньках,
так мог бы на попа встать спичечный упавший коробок.
Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернёт назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?
Нет, в шляпах, привязанных шнурками к подбородкам,
они смотрели вбок, где томный взрыв ещё держался в стороне
учебной куклой на спине, затянутой среди реки в воронку…
И ящерицы с языком в губах на берегу приплюснуты к стене.
На поле кринолины говорили, что, даже до зенита не доехав,
окаменел чеканный дирижабль – он прозевал Медузу в облаках.
Загар у велосипедисток йодист, можно подумать – сборщицы орехов,
они забылись в спортивных платьях и мельхиоровых очках на лбах.
Я помню аппарат д’Эскювели, ту лестницу, заломленную за спину,
ту винтовую, что с винтом он спутал, переминаясь на скале.
Как стеклоочиститель испаряется, воздушных змеев вымерла династия.
Аэроплан кружит на прежнем месте, им протирают грязь на ветровом стекле.
Теперь по фотографиям горчичным представить трудно бирюзовый,
определённый цвет их праздничных гондол и ленты на ветру,
но ясно, что их дирижабль – сыпуч и что слоисты их комбинезоны.
Когда тела с земли собрали, их отпечатки заполнились водой к утру.
За окоёмом нервных окончаний природа берёт начало. В темноте провисла
долина – нам не по росту. Чем дальше едет по объективу зум,
тем ближе и напористей деталь. Тем безвозвратней западенье смысла.
И каждый лупоглазый атом неуязвим, толкаясь наобум.
Спокоен вечер. Тих глагол. И осмотрительнейший остролист в коллапсе.
И шорохи, как в классе рисования – ушную раковину воспроизвести.
Букашка движется по горизонту; никто не смеет сосчитать ей лапки,
никто. Паромщик поднял над водой весло, однако же, не стал грести.
Прямоходящая овечка, вся на копытцах лёгких, из дальнего овина,
бежит по небесам, и голову поворотив к хвосту,
и на носок переходя, юлит, пытаясь в зеркало увидеть спину.
О, где сейчас Пармиджанино, чтоб удлинить ей шею на лету?
На кладбище химически-зелёном я памятник воздвиг походный, шаткий.
На стенках начертил я воздуха баллон.
Гадаю по теням – они раскиданы по плоскостям палатки,
как инструмент складной, где 36 приборов открыты под углом.
Кусачки, пилочки, консервные ножи, и прогибается лазурь на лезвии
горбатом,
коловороты, лунки для ногтей, отвёртки и крючки…
Кто вырежет пропеллер по дуге, кто из обрезков соберёт Бильбао.
За лопастью, вздуваясь куполами, вселенная перебирает намеренья своей
руки.
Нередко их воздушные шары не виртуозы вели над пригородами и —
приземляли.
Шар выпускает шум из оболочки, кривясь по сторонам.
В охапку ловит мнимый позвоночник. Внутри поставленные под углом
педали
толкаются, и вот – шар распростёрт и по нему проходит стратонавт.
Навытяжку в автомобилях – стоя, и улицы в листовках – сыпясь,
там гипсовая ГЭС пошла в размол по перфорации на небе и в кино.
