– Непослушных буду наказывать!
Не то: мама не умеет быть действительно грозной, хотя иногда, когда она по настоящему сердится, от металла в ее голосе замирает даже папино сердце, даже папа, по его собственным словам, побаивается в такие минуты молний, испускаемых мамой, хотя они и бьют мимо него. Но сейчас, оттого, видимо, что она сама развесела – детям не страшно, дети – пропускают мимо ушей мамины слова, ведь нужен реальный хитрый ход, нужна такая заковыристость, чтобы о баловстве – просто и легко забылось.
– Видимо, – сказал вдруг папа спокойно и безразлично, и даже громко и протяжно зевнул во весь рот, – на море мы поедем с тобой, мама, вдвоем.
– Что же делать, – немедленно подхватила мама, – если дети не хотят ехать с нами.
Это было слишком неожиданно, слишком – в лоб, чтобы кто-нибудь из детей смог вымолвить хотя бы одно словечко. В оцепенении стояли Настя с Ксюшей, осмысливая услышанное, единенные общим горем, и глаза их наливались влагой.
– Вчера по радио объявляли: непослушных детей не пускают купаться в море. Специальные дядьки со специальными палками стоят на берегу и этими специальными палками отгоняют непослушных детей прочь от пляжей.
– Непослушным детям даже билеты на поезд не продадут, а пешком до моря – далеко.
– Грустно, что поедем одни, – продолжал папа, опять зевая и словно не замечая приближения апофеоза настоящего детского горя. – С детьми было бы веселей, но что делать? Не нарушать же правила.
– Ничего, – поддакнула мама, тоже абсолютно спокойная, – мы потерпим.
– Оставим им еды на месяц.
– Полный холодильник.
– Мороженого.
– Чипсов.
– Поживут одни.
– А мы будем каждый день, купаясь в море, плакать и скучать по ним.
– Помучаемся немного, что делать.
– Ради детей, все-таки.
Рев и плач – размеров катастрофических, покрыли последние родительские слова. Что сделалось с детьми: веселье – бурно схлынуло с их лиц, пальцы обрели судорожную цепкость и неотрывную неотцепляемую крепость, слезы пошли уже потоками, и даже – градом.
– Что такое? – спрашивала озабоченная мама, опускаясь на колени, словно давая себя на растерзание: кинулась к ней на грудь Настя, стеная и ревя, выдавая что-то невразумительное, не понятное даже ей самой.
– Что случилось? – тем же тоном спрашивал папа, хватая на руки обуянную горестью Ксюшу: мокролицую, мокрогубую, мокроволосую даже; все от слез было мокро на Ксюше, даже одежда, даже носки, – так много вылилось из нее горьких ручьев.
– Мы послушные! – кричали дети взахлеб, перебивая друг друга, расстаравшись в доказывании – как им казалось самим – очевидного. – Нас пустят купаться в море!
– Ах, вон оно что, – удивлялись приятно родители, снимая с себя детей и ставя их перед собой. Они были теперь сущими ангелами, и во взглядах их – сквозило ангельское, и ангельские были голоски, и недоставало только крыльев и нимбов. Странным образом на зареванных лицах выделились глаза, став, лучше сказать – глазищами, и в глазищах этих стояла – целенаправленная мольба, устоять которой не смог бы ни один родитель в мире.
– Если они послушные, – сказал папа, наконец, – тогда можно их взять с собой.
– Если они, конечно же, послушные, – согласилась мама.
Послушание выражается всячески: кивками, ужимками, – радость уже плохо скрывается, дети чувствуют, как опали недавно нагроможденные стены, отделяющие их от купания в море, как растаяли родители, хотя и не собирались так быстро сдаваться. Осознание всего этого, и за ним: новый вихрь веселья, но веселья иного свойства, без примеси бесцельного бешенства, веселье целенаправленное, оправданное в родительских глазах, вызывающее улыбку, приятное веселье, которое – из-за свойств его – теперь легко было остановить одним движением ладони.
