Главное – «Ей страстно хотелось жить!» – и потому ни чужая жизнь, ни чужая смерть ее не трогали.
«…послышались голоса внизу; встревоженная бабушка стала о чем-то быстро спрашивать. Потом заплакал кто-то… Когда Надя сошла вниз (видимо, не сразу! – Н.Т.), то бабушка стояла в углу и молилась, и лицо у нее было заплакано. На столе лежала телеграмма.
Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет бабушка (судя по всему, не разделяя ее горя. – Н.Т.), потом взяла телеграмму, прочла (наконец-то! – Н.Т.). Сообщалось, что вчера утром в Саратове от чахотки скончался Александр Тимофеевич, или попросту Саша.
Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь заказывать панихиду (как положено, по-человечески! – Н.Т.), а Надя долго еще ходила по комнате и думала». О чем же? О том, что теперь уже окончательно она здесь всем и всему чужая. А на следующее утро она, «живая, веселая, покинула город, – как полагала, навсегда». Надя окончательно внутренне освободилась от близких, друзей, от родного гнезда. И в этом свободном парении мерещилась ей какая-то новая жизнь, «еще неясная, полная тайн».
Невольно возникает аналогия с душой умирающего Чехова, уже почти освободившейся от оков всего бренного, сохраняющей на жизнь лишь слабую надежду. Он, как никто другой, сейчас понимает: жизнь эгоистична в своих правах. Она стремится к абсолютной свободе. Но такую свободу, пожалуй, может дать только смерть. Вот почему последним словом чеховского рассказа о Надежде является безнадежное «навсегда». Обрела ли счастье Надежда? Не в этом дело, она не счастлива, она больше, чем счастлива. Она – «живая»! А это умирающий писатель ценит превыше всего. Чехов не осуждает Надежду, теперь он точно знает, что жизнь в своем беспощадном эгоизме всегда права. Смысл жизни – в ней самой. Оттого такое панорамное видение, такие волнующие картины природы, такая тоска по неистребимой силе жизни и тайне весеннего возрождения. А что же смерть? Что вносит она в картину жизни? Как это ни странно, но фактически то же самое – освобождение. Свободу от тягот, условностей, немощи.
Архиерей, умирающий от брюшного тифа, только перед смертью обрел внутренний лад, «и представилось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти куда угодно!».
Но прежде чем возникнет эта легкость, надо на земле до конца выстрадать все, что тебе отпущено. И это, конечно, тоже идет от авторского самочувствия. Тема физических страданий проходит через все созданное Чеховым в последние годы. Она обретает характер почти невольной жалобы его человеческого естества. Многообразны приметы физической немощи, которыми писатель наделяет своих героев. Саша – «очень худой, с большими глазами, с длинными, худыми пальцами», он «страшный стал», «покашливает басом», «говорит надтреснутым голосом», далее – лечится (безуспешно) кумысом и умирает от чахотки. Архиерей Петр доживает последние дни со смертельной болезнью, изъедающей его внутренности. И все, что он делает: служит ли всенощную или обедню на Вербное воскресенье, встречается ли с матерью или беседует с отцом Сисоем, – все почти бессознательно обретает смысл земных итогов, все обнаруживает свою последнюю сущность в присутствии смертельной болезни.
«И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем плакали; его сердили неразвитость, робость; и все это мелкое и ненужное угнетало его своею массою…»
