– Аой! - страница 3

тут проскользнёт каждый,

не оглядываясь,

и к нему предъявлять претензию

было бы делом лишним,

здравому смыслу в минус;

дело-то не в рассеянности

какого-то имярека,

тут ведь речь о существенном:

к ней, богине,

притронуться,

хотя и можно,

однако же —

нельзя

трогать!

Привычка к тому и от эпохи

наисквернейшей и века

самого заинтимленного и раскованного

казалась бы неестественной,

разве что кто-то из полоумных,

пренебрегая музейной стражей,

взялся бы гладить камень,

пробуя ощутить свежесть

предполагаемой тёплой кожи

или того больше —

холодные, каменюшные гру́ди,

или уж саму прелесть

причинно-опального места,

не имеющего свойства

раздаться или сомкнуться,

поскольку оно со́мкнуто

не до стра́стной, жгучей минуты,

которая не наступит,

и таким останется

навсегда, надолго,

чем к нему ни касайся,

пока изваяние

не искро́шится

не исчезнет

где-то в туманной вечности.

В общем здесь парадигма дерзкая:

изображать таинственное,

прекрасное,

ослепительное,

роскошное,

на земное только похожее,

да ещё и совершенно голое,

в материале, хотя и прочном,

но нео-душе́в-лё́н-ном;

аналогия эта призрачная,

если и во́все

не́

вне́ ло́гики,

и оскорбительная —

для прототи́пицы —

обычной женщины.

Уж в ней-то видится

всё настоящее,

не к чести статуи

с её устойчивым,

будто бы вставленным

в неё

холодом

и другими,

ей присущими

многочисленными

нелепостями.

– Аой!

Как могли бы сказать ещё древние,

дело вовсе не в совершенстве

формы или в её несовершенстве,

а имеет место

растолкованное иначе «бы́»:

уже не проходит «абы-кабы́».

Та, которая настоящая,

если взять её в идеале,

в самом её цветущем возрасте,

в теле пышном, развито́м полностью,

в наряде, – в каком ни покажется,

а – прелестница и красавица, —

годами пусть только – из девочек

(что, впрочем, особо ценится), —

дать может фору каким угодно

нимфам, наядам, русалкам, феям;

в их, может быть, посрамле́ние

её ничто не испортит,

ни родинки, ни веснушки;

пусть будет она и толстушкой,

долгоногой, поджарой – по моде,

коротышкой, по случаю вялых родов,

даже, не исключено, – дурнушкой,

но с приятной манерой зрения —

с романтическим откровением,

поволокой и страстным блеском

зрачков,

с лукавинкой,

прикрываемой

волше́бствующими ресницами

(в этой озёрной стране основ,

оберегаемых танцующими зарницами

неиссякаемой привлекательности

и обаяния,

если кто и утонет,

а часто именно так бывает,

пощады никто – не желает);

ещё к тому – в размахе брови,

как крылья загадочной, вещей птицы,

безвесо́мой, взлетевшей и

не собирающейся садиться;

гипнотизирующие локоны;

ушки, готовые слушать

любой пустяк,

притом не всегда

шёпотом, —

ожидающие,

манящие,

не умеющие казаться

притворяющимися,

да-

рящие,

обещающие,

пусть и зыбкое,

но – согласие

к обладанию,

распаляющее,

истинное,

всеобъемлющее,

размягчаю-

щее

даже старый,

давно забывший

себя,

слежалый

лёд;

щёчки,

одна другой

краше,

лучше,

чем у любой из её подружек,

в их пунцовости-аловости;

на височках – пульсирующие жилки

голубенькие, тоненькие, а губы

пахнут румяною и удалью;

лицо анфас и в профиль —

в задумчивости,

в легкой истоме и

нежной чувственности;

хороша тут и родинка,

даже в виде мушки,

мнимая;

а улыбочка – солнечная,

просто царская,

завораживающая,

покоряю-

щая;

словом, всё, как ни крутить педали

и не лудить иерихонские трубы, —

подтверждением служит

ожиданиям и желаниям,

хоть и зряшным,

пустым,

никчёмным,

Назад Вперед

– Аой! - страница 3

Похожие книги