Генерал аж перекрестился.
– Чур меня, чур, – пробормотал он. Адъютант приблизился немного, но подойти не осмеливался.
В общем, генерал Довбышев решил сделать то, что сделал бы на его месте каждый боевой генерал (а был он вполне боевым, храбрым офицером). Он подозвал адъютанта и велел ему подготовить письмо шефу полка, великому князю Михаилу Павловичу.
«Ваше Императорское Высочество.
В вверенном Вашим Высочеством лейб-гвардии Волынском полку произошло прискорбное происшествие, в результате которого погибли двое офицеров полка: инженер-полковник барон Шарон и капитан князь Петр Годунов. (Все подробности этого дела Вашему Высочеству направлены специальным курьером.)
Прах барона Шарона получили его родственники со всеми подобающими сему случаю уставными регламентациями.
Что до захоронения князя Годунова, то на Ваше суждение и приказание оное действие полагаю, ибо князь Годунов – отдаленный потомок царствования Бориса Годунова, и мы не можем позволить себе решения захоронения князя Петра Годунова, капитана 1-й роты лейб-гвардии Волынского полка.
С чувством глубокого высокопочитания
Вашего Императорского Высочества
Генерал Довбышев
Дано 5 апреля 1848 года».
Письмо, как водится, опечатанное сургучом, было отправлено самым расторопным фельдъегерем. Генерал просил поторопиться, ибо негоже столько времени держать вне захоронения тело князя Петра.
А генерал, несколько повеселев, сбросив с себя решение такого хитрого вопроса, вызвал батальонного лекаря Рокитянского и попросил провести его к солдату, который пострадал от излишнего рвения барона Шарона. При этом еще и лекарю выговаривал, как будто тот был виноват в полном обморожении солдата.
Рокитянский тем не менее генерала предупредил: солдат в горячке и очень плох. Он потерял много крови в связи с ампутацией двух ног. Да видно, и простужен изрядно.
Солдат, Митрофан Шатилов, был плох, но держался. В сознании. Находился в отдельной комнате избы, что была приспособлена под больничку.
Увидев генерала, солдат попытался даже встать, но его санитары уложили. Он еще не до конца понимал, что ног больше нет.
– Так, ты, братец, держись. – Генерал был старый солдат и видел всякое. – Лекарь, дай ему морса, да не холодного.
Адъютанту: запиши, что доставить солдату: молоко, сало, масло топленое, больше разных каш. С моего стола яблок, груш да ежедневно полбутылки бордо, что у меня осталось после Парижу.
Ну, голубчик, расскажи, как такое несчастье с тобой-то, со старослужащим, приключилось. Мы же лямку тянули и в 1812 году, помнишь ли ты меня, тогда еще капитана?
– Как не помнить, ваше благородие, – прошептал солдат и заплакал. – Видать, совсем я негодный, коли перед генералом во фрунт стать не могу.
– Ладно, ладно, расскажи-ка, как было дело.
– Дак просто, ваше превосходительство. Мороз же, я бежал с конюшен в избу, да его превосходительство барона Шарона и не увидел. А он меня во фрунт поставил, выговор сделал, что его не приветствовал, вот зуб выбил, и я стоял. А мороз. Я говорю барону, мол, ноги я могу потерять, дозвольте хоть в избу сбегать да теплые штиблеты надеть.
А он мне еще раз внушение сделал, но зубы уцелели. Губу только разбил. Далее я, господин генерал, ничего не помню. Помню, меня уже офицеры тащили к лекарю. А он, спаси Господи, меня и пользует.
Солдат Шатилов снова заплакал, а генерал вышел из избы и лекаря спросил:
– Ты, Рокитянский, опытный медикус. Сделай все, чтобы солдат выжил. Что от меня – требуй немедля. Приходи в любое время и никого не слушай. Я этих адъютантов знаю! И ночуй, пожалуй, у солдата. Да двух баб деревенских, кто чище, определи. Пусть ходят за ним. Скажи им, по корове уж точно ихнему двору будет, коли солдата мне от смерти выходят. Ну, с Богом. Докладывай мне после утра – развода и после вечернего отбоя. Давай, давай, выручай солдата, братец.
