– Нет, нет. Я весь внимание.
Михаил Афанасьевич замолчал и, достав из кармана трубку, принялся усердно её раскуривать. Вскоре его лицо окуталось клубами дыма, которые, извиваясь, начали расползаться по комнате, распространяя в воздухе устойчивый сладковатый аромат. Портьеры у окон вздулись и зашевелились так, будто за ними находилось сразу несколько человек. Наконец он заговорил:
– Тогда ещё. Вы, уважаемый Максим, наверняка помните это крылатое выражение, дошедшее до нас со времён незнаемых, ветхозаветных: «Вначале было слово». Так вот, до революции слово было опорой веры. Ему внимали, поклонялись. В советские времена оно приобрело поистине набатное значение. Оно звало за собой, поднимало людей. Его ценили и за него же казнили. А в ваше время Интернета и виртуальных представлений об окружающем мире слово осталось только средством общения и передачи информации. Оно больше не греет, не стучится в сердца, не воспламеняет умы, а главное, в него не верят. Если вы скажете мне, что когда-нибудь всё изменится и придут другие времена, я с вами соглашусь, так как всё уже было и ещё будет. Поэтому, мой молодой и настойчивый друг, если вы всё же решили привести себя на жертвенный камень литературы, то я дам вам только один совет: ничего не ожидайте и ни у кого не вымаливайте – ни таланта, ни любви. Это не пожелание, а предупреждение. Вы понимаете разницу? Если вы всё же тверды в своём решении, то вставайте на этот путь и идите по нему до конца без оглядки, и будь что будет. И не забывайте: «Ищущий, да обрящет».
Завершив свой назидательный монолог, Михаил Афанасьевич решительно поднялся со своего дивана, тем самым подавая знак своему ночному гостю, что беседа явно затянулась. Его курительная трубка вспыхнула василисковым огоньком и зачадила.
Встал за ним и Берестов, который выглядел смущённым и потерянным. В его голове всё перемешалось, а мысли вступили в противоречие друг с другом. Он уже не был ни в чём уверен: ни в своём замысле, ни в себе самом. Смутившись, он промолвил:
– Я очень благодарен вам, Михаил Афанасьевич, за эту встречу, а также за участие в моей судьбе. Но скажите мне напоследок: почему вы посвятили все ваши лучшие годы столь неблагодарному делу, как написание книг?
– Всё крайне просто, мой любопытный друг, – необратимость. Вернее сказать – предопределение. И потом, безусловно, надежда на то, что слово моё когда-нибудь и у кого-нибудь всё же отзовётся. Для меня этого достаточно. И ещё. Я смотрю жизнь, а тем и сюжетных линий в ней, я вам скажу, предостаточно. На любой вкус и цвет. Выхватывайте одну, которая по сердцу, разумеется, и начинайте.
Слова Мастера гранёными базальтовыми блоками укладывались в основание величественного памятника необоримости человеческого духа. Его откровенность сокрушала, унося прочь сомнения, которые терзали Берестова всё последнее время, по поводу того, стоит ли добровольно предаваться мукам творчества. И всё же то томление, что столь долго тлело в его груди, заставило его произнести фразу, которая повлекла за собой череду неожиданных и необыкновенных событий. Впоследствии Максим немало сожалел о том, что решился её произнести.
– Мне крайне жаль, что я вас больше не увижу, ведь у меня осталось столько вопросов, а ваши разъяснения для меня воистину бесценны.
– Выходит, есть ещё вопросы? – Рука Мастера концом трубки нарисовала в дымном облаке знак вопроса. – Я в начале нашей встречи предупреждал вас о том, что во времени крайне ограничен. Знаете ли, тороплюсь на другую встречу. Давно не видел своих коллег по литературному кружку. И потом, до Киева путь неблизкий, да и паспорт боюсь забыть. Теперь границы там, где их отродясь не было, а вот в Москве я задерживаться не хочу, тем более в такую промозглую осень. Я вообще в этом городе как-то неуютно себя чувствую – не прижился, может быть? И квартира эта стала для меня «нехорошей». А там, на берегах Днепра, я был счастлив и даже любим. О, вы, я вижу, ещё не познали этого чувства. Оно выше всего сущего, даже литературы. Но я вам помогу. Вы сможете продолжить ваш разговор, но не со мной, а с моим хорошим знакомым. Он тут по случаю оказался.
