Я замерла на секунду от услышанного и снова уставилась на чашку. Затем подняла ее, отхлебнула кофе, потрогала ложечку, лежащую на кофейном блюдце и еще немного помедлив, вежливо подняла глаза.
– Встреча с тобой – это дар, Лерка, – продолжил он, вновь соприкоснувшись взглядом. – В твоих ресницах сквозь дымчатый визор больше тайны, чем в тысячи вопросах…
– Вот как, – отметила я, настойчиво и отчаянно глядя ему в глаза. – Однако ты никогда раньше не упоминал о понятии совершенной скорости, тренер.
Он расплылся в довольной улыбке, рассыпая мимическими морщинками кожу вокруг глаз: – Видимо, запамятовал. Пораженный мозг, – что тут еще скажешь. Или просто старость…
– Старость приходит, когда человек перестает гореть и что-либо чувствовать, – я ответила ему нежной чуть утомленной улыбкой, – а в тебе столько жизни…
– «Пока реагируешь, – живешь», – помнишь, ты говорила? – процитировал вдруг он, с какой-то необъяснимой глубиной в голосе. – «Тот самый миг между вдохом и выдохом… Пока реагируешь, живешь. Где-то между скоростью восприятия и …».
– Это и есть та самая «совершенная скорость»? – прервала его я с легким смущением.
– Нет. – С еще большей теплотой ответил он. – Совершенство не имеет пределов, а все что можно измерить или вычислить, уже ограничивается. Совершенная скорость – это когда ты просто оказываешься там, куда был намерен направиться. Но только она способна дать то ощущение, что ты неимоверно устал от жизни и в то же время с изнуряющей жадностью не можешь ею насытиться.
Я посмотрела на него, задержав взгляд чуть дольше обычного. Он ответил мне легкой улыбкой и опустил глаза, смотря прямо перед собой. Бледное, чуть более утомленное, чем обычно лицо. В своей глубокой задумчивости оно казалось мне куда более выразительным. И, невзирая на его патологическую, ставшую почти второй натурой отчужденность, сегодня как никогда от него веяло теплом, непосредственностью и непринужденным спокойствием. Я не знала и не пыталась предполагать, чем бы это могло объясняться, лишь нескрываемо наслаждалась этим теплом, не прекращая наблюдать, как он всецело поглощен своими, казалось, далекими мыслями, время от времени попивая из чашки. Сложно представить, что этого человека вообще могло что-либо взволновать. Еще сложнее, что он сам когда-то был олицетворением отчаяния. Что когда-то жил абсолютно буднично и прозаично, вел глубинные философские беседы с «друзьями-однополчанами», маялся всеобщей бессмысленностью в перерывах между ночными загулами, алкоголем и прочей обыденностью в виде беспричинных скандалов с женой и постоянной нехватки времени для дочери. И вроде бы не критично все – есть, как есть. Се ля ви. А потом бац: сдавленные виски, писк в ушах, «скорая», укол, провал, и … безысходность. Уже без привкуса мужской ночной прозы, а реальная такая, висящая в воздухе больничной палаты, забитая в трещины на стенах, потеки на потолке, с устойчивым запахом медикаментов и гноя откуда-то из коридора. Ее вполне можно ощутить физически. Выбросить только нельзя. А потом все заново. Как в замыленном выражение: все с нового листа. Только лист не новый совсем и не чистый, а измятый и будто исписанный, искаляканный карандашом, который долго и упорно зачем-то стирали ластиком. Довольно странное, наверное, чувство, – начинать новую жизнь, когда старая будто продолжает идти параллельно. Где время, как желатин: дрожит, местами прогибается, но не движется. И ты будто застреваешь в нем, физически ощущая каждую секунду. Секунда, пять, семь, десять … минут… дней… вечностей…
