Возвращаясь с завода, они шли по неведомым тропам и собирали грибы. Земля после дождя слегка пружинила под ногами; в воздухе разливались запахи прели и близкой реки. Так надышишься, что кончик носа холодеет.
Впереди всегда шли Жора с Еленой, следом Нина – в фетровой шляпе и охотничьей куртке. В косе – запутавшаяся ольховая шишечка. Нагнать бы, схватить за плечи и поцеловать…
Нина оглядывалась на Клима.
– Я специально для вас подосиновик на обочине оставила – вы что же, не заметили его?
Какое там!..
Она смеялась:
– Тоже мне грибник!
Приходили домой, измученные не столько ходьбой, сколько терпкостью воздуха и красотой навалившейся осени. Сидели все вместе на залитой солнцем веранде. Нина и Елена чистили грибы – у обеих пальцы были чёрные от грибного сока, – а Жора с Климом нанизывали боровики на тонкие прутики.
Иногда Жора выдумывал какой-нибудь предлог, и они с Еленой убегали «по делам». Хотя доподлинно было известно, что их «дела» – это целоваться в беседке в дальнем конце сада. Клим оставался с Ниной наедине, и это были самые лучшие мгновения.
Он подмечал светло-коричневую родинку на её проборе, узор вен на кисти и топографию её платья – все складки, низменности и холмы.
Нина расспрашивала Клима о его приключениях, но совсем не так, как Любочка и её подруги. Тем дамам хотелось услышать что-нибудь героическое, а Нина задавала иные вопросы: «На что вы жили? Как находили работу? Как учили язык? Что было самым трудным?»
Поначалу Клим отшучивался:
– Самое трудное – это бегать по крышам Тегерана за вором, который украл у тебя единственную рубашку. Если ты его не поймаешь, тебе придётся идти на службу завёрнутым в молельный коврик. Потому что ничего другого у тебя нет.
– Я серьёзно спрашиваю! – говорила Нина.
Однажды Клим всё-таки признался ей, что для него было самым трудным.
– Когда ты живёшь в своей стране – тебя ценят друзья и родственники, весь твой клан. А в чужой стране ты сразу понимаешь, что в тебе никто не нуждается. Если ты иммигрант, надо быть в сто раз расторопнее, чтобы тебя хотя бы заметили.
– Кажется, я с самого рождения была иммигранткой, – улыбнулась Нина. – Хотя за границей была всего один раз: меня Володя возил в Париж на медовый месяц.
«Мне нет дела до твоего покойного графа, о котором ты всё время вспоминаешь, – думал Клим. – И даже председатель Продовольственного комитета меня не смущает. Просто будь рядом».
Острое, невыносимое чувство скоротечности… Ему позволено быть с Ниной завтра, послезавтра, может, ещё немного, а потом всё кончится так, как и должно кончиться.
Клим проснулся рано, но в доме уже никого не было. Он прошёлся по пыльным комнатам, вышел в прихожую и столкнулся с Жорой, одетым по-городскому.
– Ты что, уезжаешь?
– Матвей Львович прислал телеграмму: ему удалось добыть для нас подряд!
Нина вошла в дом; на лице её светилась счастливая улыбка.
– Ну слава Богу! Теперь у нас будут деньги, и я расплачусь с вами.
Она хотела пройти мимо, но Клим – непростительно грубо! – схватил её за руку.
– Нам надо поговорить!
Нина удивлённо взглянула на него, но всё же пошла за ним в бильярдную и встала у стола, накрытого пожелтевшими газетами.
Клим с болезненным содроганием смотрел на её траурное люстриновое платье и гладко причёсанные волосы.
– Нина, поедемте со мной в Буэнос-Айрес! – вырвалось у него. – В России – война, дезертиры, дурные воспоминания… Тут вас ничто не держит!
