– Кто мой масенький, кто мой сладенький, – приговаривала она, целуя его за ушком.
И тут в голове Обри Вейра, пока он за обе щеки уплетал кексики, а жена целовала его в ухо, с поразительной ясностью возникла мысль, что жизнь – чертовски сложная штука.
Потом на смену лету пришла пора урожая, и с деревьев начали облетать листья. Был вечер, на холмах еще лежали теплые отсветы заката, но в долину уже заползал синеватый туман. У кого-то в окне зажегся свет.
Примерно на полпути из Райгейта вверх по дороге, которая вьется по холмам, есть деревянная скамейка, откуда открывается прекрасный вид на разбросанные внизу виллы из красного кирпича и голубые дали Даунза[48]. На скамейке сидела знакомая нам девушка с призрачно-бледным лицом.
На коленях у нее праздно лежала книга. Девушка наклонилась вперед, подперев рукой подбородок. Она с тревогой смотрела вдаль, через долину, на темнеющие небеса.
Обри Вейр вынырнул из гущи орешника и сел рядом. В руке он держал несколько опавших листьев.
Не меняя позы, она спросила:
– Ну так что?
– Почему непременно бежать? – ответил он вопросом на вопрос.
Обри Вейр был бледнее обычного. В последнее время он плохо спал, ему часто снился Континентальный экспресс[49]; иногда миссис Обри Вейр пускалась вдогонку – ему представлялось, как она превращает трагедию в фарс, со слезами на глазах протягивая ему запасную пару носков или еще какую-нибудь забытую им ерунду, а за ней возбужденно бурлит весь Райгейт… весь Редхилл! Он никогда еще ни от кого не сбегал, и ему мерещились неприятные объяснения с гостиничной администрацией. А вдруг миссис Обри Вейр заранее всем телеграфирует? Его посетило даже пророческое видение заголовка в грошовой вечерней газетенке: «Юная леди похищает малоизвестного поэта». Отсюда и дрожь в его голосе, когда он спросил: «Почему непременно бежать?»
– Не хочешь – не надо, – ответила она, по-прежнему не глядя на него.
– А ты хорошо подумала о последствиях для себя? Потому что для репутации мужчины, – медленно произнес Обри Вейр, рассматривая листья в руке, – подобные эскапады скорее на пользу, но для женщины это позор – общественный, моральный…
– Значит, это не любовь, – сказала девушка в белом.
– Ах, моя милая, подумай о себе!
– Болван! – пробормотала она.
– Что ты сказала?
– Ничего.
– Но почему не оставить все как есть – встречаться, любить друг друга, безо всяких скандалов и драм? Может быть, нам…
– Нет, – перебила его мисс Смит, – вот это было бы чудовищно.
– Наш разговор убивает меня. Жизнь так хитро устроена, в ней все так переплетено, тысячи невидимых нитей связывают нас по рукам и ногам. Я сам не понимаю, что правильно, а что нет. Ты должна учитывать…
– Настоящий мужчина разорвал бы путы.
– Достоинство мужчины, – провозгласил Обри Вейр, заделавшись вдруг моралистом, – не в том, чтобы поступать безнравственно. Моя любовь…
– В крайнем случае мы могли бы вместе умереть, мой милый, – сказала она.
– Господи Исусе! – опешил Обри Вейр. – То есть… подумай о моей жене.
– До сих пор ты о ней не думал.
– В этом… В самоубийстве есть привкус трусости, предательства, – сказал Обри Вейр. – И вообще, я все-таки англичанин, у меня стойкое предубеждение против бегства, не важно от кого или от чего.
Мисс Смит едва заметно улыбнулась.
– Сейчас я поняла то, чего не понимала раньше: моя любовь совсем не то же самое, что твоя.
– Может быть, все дело в разнице полов, – предположил Обри Вейр и, почувствовав, что сморозил глупость, надолго замолчал.
