последних барж. Но канули они:
глазуньей изумрудной излились
на скулы азиата из глазниц
светильни те: не в пепельницу здесь
втыкают папироску. Ну, а как
ты думал, брат? Ты – враг. Держи пятак
Харону – перевозчику в ту весь,
где Дант бродил. Здесь, как ни посмотри,
крещеный люд – он был, да вышел весь
как с белых яблонь дым, как эта смесь.
Порхают, красногруды, снегири,
мочала на колу и там и сям
текут по всем излучинам, осям –
и, по ветру развеянный подзол,
роняет лепестки югорский мак,
во мраке озирается, и мрак,
когда не бьют, – не худшее из зол.
– А ну вставай, соколики, пора!
И сохнет на террасах бланманже
и стынет чай, пока он в гараже
управится, и снова кобура
защелкнута. И тянется дымок
по всей Москве, не верящей слезам,
воды набравшей в рот, зато – каток
зато, гляди, сияет, как сезам,
нарядное, с иголочки, метро,
вот только что-то зябко и мокро
и кровь, как ни бели ее с утра…
Сочится кровохлебкой решето
и со двора вывозят шофера
лежащих друг на друге неглиже
соколиков из цирка шапито:
горох об стенку или там – драже,
какой-то конь в шинели ли, в пальто
и кепке, рукоплещущий народ,
оркестр, знамена – дел невпроворот
у партии, а вот и осетры,
икра на выбор – все тебе не то…
Подправишь в парикмахерской вихры,
выходишь на Арбат – и вот в авто
уже сидишь по правилам игры,
и Ваньку не валяй – за что, за что? —
за просто так ломают здесь хребты,
а уж хребет поэта-гусляра…
Струятся изумруды мерзлоты,
блестит янтарный хрящик осетра,
а кровь, как ни бели ее с утра,
сквозь известь, чем прозрачней, тем видней
подследственным: тому – на севера,
ну, а тебе – тебе в страну теней,
орел степной, листвы ненужный ком.
Сгребли тебя – забудь о северах:
подвал и крематорий на Донском;
ты – прах. Ты невостребованный прах,
и поздно пить боржоми, старина:
под вышку подведенная страна,
куда бы ни вела – не обессудь.
Стихи? Под скрип телег и портупей
писал один партийный грамотей:
Кому какою родина видна —
ну, в общем, лирик, в общем, ни хрена
не сообщил. К чему я? Позабудь
о родине. И, может быть, она
и о тебе забудет как-нибудь.
Нет, в самом деле: дел невпроворот
у кума: что ни день, то из ворот
соколиков вывозят шофера,
короче – то работа, то фокстрот,
то чистка, то партком et cetera.
Кому какою – да, о чем базар.
Служенье муз. Страстной ли там бульвар,
Тверской ли. И пора, мой друг, пора
ответить. Не зайти ли в этот бар?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шевелит жвала бедный богомол,
таращит бельма, молится, чудак,
седой, как лунь, скуластый, как монгол —
охрана! Выноси! – протек чердак,
и золотарник золотом истек
и что сказать? Окончен файв-о-клок —
несите, братцы! – гол я как сокол:
обол Харону – сталинский пятак —
а то и даром: русский? Да за так,
чего уж там, какой уж там обол…
эх, мать твою… куда ж тебя, милок?
И – Салехарда звездный частокол:
с овцы паршивой – шерсти рыжий клок,
и – санный путь, и – что там, не пойму,
что там за лица, чьи и почему,
и лица ли, скажи, старик Ямал?
Кто к стойке пригвожден, как пьяный Блок,
кто в стойку встал и сто кривых зеркал
зажглись и повели под локоток.
То Витебский вокзал, то краснотал,
то вьется над помойкой голубок,
но гаснет, удаляется квартал,
пустынный, синий – водки бы глоток!
Но шут с ней. Да и вряд ли будет впрок —
забудь. Уж как-нибудь переживем,
сойдя во тьму и в ней мотая срок,
пока не истощится кровоток,
покуда не займется окоем
летучим, беглым, перистым огнем.
* Примечание: Салехард был последней командировкой Павла Васильева между отсидкой в рязанской тюрьме с зимы 35-го по весну 36-го и последним арестом в феврале 37-го – сразу после выхода из парикмахерской на Арбате; первая строфа – дословное воспроизведение команды перед расстрелом «соколиков» в гараже «автобазы» в Варсонофьевском переулке.
