Спустя несколько часов после передачи портфеля заказчику, Богдановича прямо на улице повязали опера и засадили в камеру временного содержания. Никогда, ни перед кем больше я не согну спину, решил тогда Даня, чуя беду.
Как только Богданович прибыл в следственный изолятор, его вывели на разговор с оперативником из «министерства добрых дел», как определил для себя Даня.
– Послушай внимательно, мальчик, – не присаживаясь, приступил к делу сотрудник. – Неважно кто я и откуда, важно сейчас сказать правильные слова, которые, очень может быть, спасут тебя от колонии.
Опер сунул ему в лицо фото сутулого «заказчика».
– Знаешь его?
– Знаю, – пожал плечами Даня.
– Имя, фамилия и адрес, где он находился.
– Не скажу, – Богданович смотрел в глаза сотруднику.
– Сядешь и надолго. Сам приползёшь ко мне, да поздно будет, а мы его и без тебя возьмём.
– Без меня, – повторил Даня.
Вечером в камеру пришла «малява». «Мы уважаем твоё решение молчать. Крепись, брат».
Повзрослевший Богданович за несколько месяцев «поднялся», был поставлен обществом главным в среде несовершеннолетних. Сотрудники вынуждены были считаться с его персоной. Богданович ел, что хотел, спал, когда хотел, «катал» связь с любой камерой тюрьмы. При этом понимал, что срок ему дадут большой. Опер «из министерства» приходил ещё, уговаривал, угрожал. Рассказал, что Саша Жданов, подельник, даёт «правильные» показания, и скоро Богдановичу «нарисуют» ещё несколько эпизодов разбоя.
Даня никого не заложил, и на Сашку зла не держал, потому что знал, как умеют уговаривать на СИЗО. Самому теперь иногда приходилось этим заниматься по приказу людей, которым видней.
В декабре девятнадцатого Богданович узнал, что беглого рецидивиста, которого он прикрывал, всё-таки взяли. Содержали отдельно, шили «вышку». Дело самого Дани пошло быстрее. Подельника быстренько осудили за грабёж и воровство на три года колонии для несовершеннолетних, и тот уехал топтать зону. Богданович отправился следом, получив пять лет. Благо, добренькое государство считает один день в тюрьме за полтора дня срока в колонии, поэтому сидеть Дане с учётом пересчёта осталось примерно полтора года – до середины апреля двадцать третьего года, девятнадцать лет отметит на воле. В ночь на четвёртое ноября их привезли в колонию.
Часы и минуты в лагере тянутся медленно, зато дни летят очень быстро. Почти неделю уже они сидят в карантине. Подъём, зарядка, завтрак, занятия с сотрудниками и учителями местной школы, на которых те что-то тарахтят, отбывая время (тут главное тихо сидеть и делать вид, что слушаешь), обед, прогулка, ужин, отбой. И так изо дня в день. Ещё раз приходил начальник отряда, спрашивал, учим ли правила внутреннего распорядка. Кирюшенька начал с ходу декламировать, пританцовывая, перечень запрещённых предметов. Ему не хватает общения. Лёха Атас плавал, волновался. Богданович выучил все ещё в тюрьме и знал, как что-то давно знакомое.
– Когда в отряд, гражданин начальник? – вежливо поинтересовался Даня.
– Думаю, после выходных, – пожал плечами майор и ушёл.
Богданович не ждал от него проблем. Наслышан, воспитательный отдел – это сброд лентяев и бездельников. Всех способных переводят в режим, где надо иметь железный стержень, или в оперативный отдел, где надо иметь мозги. Если нет ни воли, ни характера, ни способностей, то сиди в отделе воспитательной работы с осуждёнными – это Богдановичу пояснили старые опытные волки-сидельцы ещё в СИЗО.
