– Да минут десять-пятнадцать.
– Ну смотри мне, молодой! – Петька так хлопнул дверью, штукатурка посыпалась.
– Надо Мильману сказать, завхозу, чтоб удержал с него за ремонт помещения, вот гадом буду, скажу, для памяти даже запишу на календарике. – Галстук сделал пометку, чтоб не забыть.
Текстовку сварганил быстро, на машинку бросил, стал на завод редукторный звонить, откуда ребята на снимке, со штангенциркулем, – не дозвонился, обед, никого нет. Когда Петька вбегает, тут как тут:
– Ну что, молодой, готово?
– Готово-готово!
– Ну что же ты сидишь, жопа приклеилась к стулу? Беги сдавай, ответсек там рвет и мечет, а он сидит, сопли жует!
Я бегом наверх, на второй этаж. Ответсек хмуро, недовольно глянул, отвлек я его, видать, от дел государственных, цветными фломастерами гэдээровскими, – предмет всеобщей нашей зависти, – макет вчистую перерисовывал с черновика. Послезавтрашний номер. А тут тебя, оболдуя, несет. Мешаешь человеку работать.
– Что у тебя?
– Да вот, принес…
– Что это? – смотрит печально, жалостливо, как на больного или полудурка какого.
– Текстовка и снимок Чекала…
– Откуда он у тебя?
– Он принес, сказал, что вы сказали.
– Оставь. Ну-ну… – и взгляд печальный, как на опадающую листву поздней осенью.
Обстановочка в этом гадюшнике, доложу вам, та еще. На заводе таких унижений не испытывал, в армии ничего подобного не было. Козлы, блин!
Если в газете случается какой-нибудь «ляп», ошибка то есть, все узнают об этом сразу. Кроме автора «произведения». Человек, по вине которого этот ляп и случился, узнает о нем последним. Когда на следующий день я пришел в редакцию, аккурат к двенадцати ноль-ноль, то есть, к самому началу рабочего дня, там, к моему удивлению, толпилось много народа. По тому, как почтенно приветствовал меня наш вахтер и расступились курившие в коридоре, дружно вдруг замолчав и потушив сигареты, можно было догадаться: что-то случилось. По своим молодости и неопытности я, конечно, ничего не понял. Когда же в примыкавшей к нашему отсеку кабинете заведующей отделом писем Инге Митрофановны Онищук грозно с короткими перерывами зазвучал «матюгальник» – редакторский прямой телефон-селектор, и она, выйдя в дверь, вся вдруг покрывшаяся лиловыми пятнами молча указала мне пальцем наверх, что означало: «К шефу!», – наконец, и до меня дошло: что-то случилось, по мою душу звонят.
Галстук, которого встретил в коридоре, показал мне жест, который в детстве означал немедленную смерть, «хара-кири» или «секир-башка».
– Я же говорил тебе, проверь все за этим гадом, до последней цифирьки, до запятой!
И здесь бы мне не торопиться, выспросить у Галстука поподробнее, зайти к заведующему посоветоваться, а уже после идти на самый верх, к шефу на Голгофу. А я, ничего еще не разобрав, как молодой козлик, поскакал на живодерню, раздувая ноздри, не соображая, пьянея от ощущения своей значительности. Вот ведь удостоился, на ковер вызывают, почетно…
В огромном кабинете шефа, за приставным столиком – ответсек и заведующий отделом. Сам шеф – ходит взад-вперед, руки не подает, сразу срывается на крик:
– Ты что, в газете первый день работаешь? Выгоню на улицу завтра же, еще прослежу, чтоб нигде не брали! И из Киева выпишу! Мыслимое дело, весь город смеется, покойников публикуют. В «Вечерке» праздник, все пьяные уже с утра, конкуренты такой ляп допустили! И это накануне подписной кампании! Да кто теперь подпишется на газету, если мы такую ахинею печатаем! Кто, скажи мне! Тебя что, не учили, что надо все проверять, перед тем, как сдаешь, в газету ставишь? Что теперь делать, как выходить из положения? Опровержение на завтра печатать: извините, мол, напечатали фотоснимок, на нем два покойника?!
