Чем настойчивее становился поцелуй, тем более чужим и далеким мне казался Герострат. Я попыталась его тоже обнять и вернуть унисон, в котором мы прожили этот день. Но ничего не выходило. В ушах звенела назойливая септима, и отчего-то каммингсовское 2 little whos (he and she) under are this wonderful tree, как будто случайно перемешались слова в типографском наборе… А Дмитрий Дмитрич тем временем легко приподнял меня над землей и быстро унес в номер.
В бледно-розовой коробке с красной шелковой изнанкой два брусочка яблочной пастилы слиплись, не оторвать. Больно, только с мясом. С тонкой кожицей едва заветренной зефировой пузырьковой плоти. Отвратительная сладкая липкость, склеенный персиковый пушок, миллиарды жгутиковых, погибших в этом розовом натюрморте.
– Впусти меня, ну пожалуйста, – беззвучно артикулировала розово-красная кожистая складка с поперечными морщинками и шевелящимися рыжими волосками. Взгляд скользнул вверх, и я увидела над собой какое-то странное, немного пухлое существо, сопящее и покрытое бисеринками пота. У него были полные губы бантиком и вздувающиеся мясистые ноздри. Оно неуклюже двигалось и тяжело дышало. Потом почти зашептало своим сорванным сиплым театральным голосом:
– Впусти меня!
– Нет.
– Почему?
– Мне неприятно делать это внутри моего тела, понимаешь?
– Но мы так устроены, – засомневался уже гораздо более знакомый и близкий Дмитрий Дмитрич. И я заметила тонкую шею и подбородок с жалкими редкими седыми иголочками отросшей щетины.
– Это и ужасно. Почему мы так устроены? Кто так решил? Кто обрек нас на это? Впрочем, и снаружи не лучше, это я точно могу сказать.
Герострат замер, устремил на меня свой потемневший в сумерках мальчуковый взгляд, потом мягко перевернулся на спину и лег рядом, старательно не касаясь меня.
– Теперь снова вибрирует, вот, я прямо чувствую. У меня такое бывает на сцене, во время кульминации спектакля, когда все получается и кажется, что можно запросто взлететь. Вот тогда появляется такая внутренняя вибрация. И теперь так же, когда я рядом с вами, с тобой. Но как только я тебя трогаю, она уходит.
Как на переводной картинке начинают проступать его прежние черты – лучистые морщинки в уголках глаз, пушистые ресницы, беззащитные глаза с удивленно расширенными зрачками, тонкие мягкие руки с чувствительными пальцами, теперь робко сложенные на груди.
– И что же это вибрирует, Дмитрий Дмитрич?
– Я не знаю. Но я это чувствовал весь день сегодня. Я поэтому подумал, что…
Но я прикладываю указательный палец к губам, и он послушно умолкает. Опускает взгляд. Мы оба прислушиваемся каждый к себе.
– Ты сегодня сказала, что мы ностальгируем не по той стране, а по себе молодым. А я вот думаю, что больше всего мне не хватает веры в будущее. Без нее и жизни нет, и смысла жить тоже.
– Ну, знаешь, смысла и нет. В принципе. Мы его себе выдумываем, создаем, чтоб не сойти с ума. И веру придумываем тоже за этим. Разве нет?
– А во что можно верить сегодня? И завтра? Я когда не замотан в театре и с семейными делами, у меня все же трое детей и двое внуков, и дом, и сад, и машина, и то и сё, ну ты понимаешь, то такая тоска накатывает. Хоть в петлю лезь. Я это уже говорил. Прости.
– А я освободилась от всего лишнего. Собственность и привязанности человека губят, он тогда не видит главного. Это банально, но верно. А сейчас я свободна от всего и главное, от страха. От страха смерти.
