– Гастрит уже есть, язву наживем, – продолжала ворчать мать, скрываясь в глубине коридора.
Алика свернула за угол к умывальнику и оказалась в полумраке, где светилось одинокое темное окошко. Бархатная темнота окна, казалось, была проткнута гвоздями, и отверстия эти светились…
– Мама! Звезды… – опознала Алика и тут же услышала мяуканье кота. – Кыс-кыс-кыс-кыс!
– Ты чего там делаешь?
В закуток завернул Бананан.
– Смотри, кошка, – показала Бананану Алика вытащенного с крыши котенка, – глаза в темноте как у нее светятся. А вы со своим другом очень смешная пара. Вам в цирке выступать можно. У него негр кто? Мама? Папа?
– Папа, – строго отвечал Бананан, – он был народным героем Анголы. Жалко папу, погиб в застенке.
– А тебя правда зовут Бананан? А сама песенка твоя?
– Моя. На самом деле я ночным сторожем работаю в театре. У нас там отличный зал, записал, прослушал, стер, снова записал.
Хочешь, можем с тобой на пару что-нибудь сочинить.
Когда вышли во двор, еще посинело, но темно по-прежнему не было. Бананан достал из внутреннего кармана пиджака палочку бенгальского огня. Но поначалу его не зажигал.
– По дороге из Шварцвальдбургхауза в Гримингсвилингер, – начал Бананан, – а в Германии значительность города стоит, как правило, в обратной зависимости с величиной его имени, в небольшом трактире остановился великий Гёте и был вынужден прожить в нем три недели. Держи, – он передал палочку Алике, стал чиркать спичками, поджигать.
– Это зачем? – спросила Алика, и тут же огонь зажегся.
– Будешь освещать нам путь. Так вот, отправившись на прогулку по живописным окрестностям совершенно необжитой местности, он по возвращении в трактир, к своему удивлению, обнаружил, что единственной представительницей прекрасного пола была полоумная прислужница хозяина. Глухонемая, кривая от роду, она была равнодушна к пылкости великого романтика. Три недели Ниобея, создание со значительными признаками вырождения на лице, оставалась холодна к пылкости великого Гёте. Но именно ее мы обязаны благодарить за ту чарующую неразделенность великой любви, пронизавшую впоследствии весь гениальный «Фауст». Ио-го-го-го-го-го! – внезапно заржал Бананан каким-то особенным гортанным звуком, и, оглядевшись, Алика обнаружила их посредине довольно обширного дощатого театра с открытой сценой.
– Слабоват огонек, – кивнула Алика головой на продолжавший гореть бенгальский огонь, – таким путь не осветишь.
– Не скажи, если каждый из нас зажжет по спичке, свет будет на полнеба.
– А это что?
– Театр…
– А играет кто?
Бананан зажег электричество, и сцена осветилась. Посредине сцены стоял ангел с крыльями и из лука целился куда-то в небо.
– Здесь играют хорошие, добрые люди, только очень маленькие. А-а-а!.. – внезапно проорал Бананан в конце, и Алика эхом повторила.
Здесь же, за сценой, была маленькая домодельная студия звукозаписи.
– Текст хорошо запоминаешь? – прежде всего спросил ее Бананан.
– Вроде нормально.
– Но учти. Текст сложный. Три раза нужно сказать «нет». Потом «шесть», потом слово «женский».
– А это что?
– Это компьютер японский «Ямаха», класснейшая вещь. Нравится?
– Угу!
Бананан ткнул пальцами в клавиатуру, потом взял Аликину ладонь и показал, куда нужно нажимать. Сам отошел к стоящему рядом микрофону. Алика удивилась, что прямо на ее глазах, без всякой подготовки, стала появляться песня:
В моем поле зрения появляется новый
