Встретившись в пустом городе случайно, Алика и Бананан ели пельмени в пельменной.
– Ты, правда, извини его за рубль… – начала Алика.
– Да что ты с этим рублем канитель разводишь? Ну пропил я его давно, на кофе извел. Ты лучше вот куда погляди…
Бананан шелестел железными страницами чего-то напоминающего книгу.
– А это что? – заинтересовалась Алика.
– Я книгу писать начал. Пробный экземпляр.
– Про что книга?
– История всего живого. От инфузории-туфельки до моднейших событий последних дней. В огне не горит, в воде не тонет.
Они и не заметили, как к их столику прибился какой-то неопрятный старик, тоже принесший с собой тарелочку пельменей.
– А что это за книга, ребята? – поинтересовался старик с места в карьер.
– Это вечная книга, папаша, – охотно пояснил ему Бананан.
– Ну и как она для людей, работает? – не унимался папаша.
– Отлично работает. Вот прикинь, батя, в случае вселенской катастрофы все сгорит, а она сохранится.
– Ну, если катастрофа… – без убеждения согласился папаша. – Хотя если будет вселенская катастрофа, думаю, тогда нам с тобой жить здесь уже не придется…
– У меня, знаешь, что-то сегодня исключительно на душе неспокойно, – прервала папашу Алика, обращаясь к Бананану, – даже можно сказать – гнусно.
– Да и у меня не лучше, – неожиданно поддержал ее старик.
– И этот факт твоей судьбы у меня тоже предусмотрен, – сказал Алике Бананан, – вот когда тебе станет окончательно гнусно, ты поставь эту кассету… – И Бананан протянул Алике всю размалеванную красками кассету от магнитофона.
– С чего ты решил, что мне должно стать окончательно гнусно?
– Я не знаю, я не решал. Просто мне так кажется…
– И ты знаешь, – с энтузиазмом включился в новую историю папаша, – а как же плохо все у меня! И как трудно! Ведь один живу с матерью. Восемь лет, восемь лет я ухаживаю за матерью…
А вечером Крымов уже сидел в грим-уборной театра. Альберт поправлял грим, глядя на себя в зеркало, празднично отороченное горящими электрическими лампочками.
– Хочешь, в «бангладеш» сыграем? – добродушно спросил Альберта Крымов.
– А это что? – не понял Альберт.
– Хорошая игра. Я сам придумал. Вот назови какую-нибудь цифру.
– Ну, девятнадцать, – неуверенно отвечал Альберт.
– Значит, у тебя девятнадцать. Ставка принята. А я ставлю двадцать. И я выиграл.
– Счастливый! – порадовался за друга Альберт. – А у меня к тебе просьба. Ты знаешь, чего мне стоило зажить так, как я живу вот уже почти двадцать пять лет. Мне угрожали, но я выстоял. Ты меня никогда не осуждал за уход, может быть единственный из всех. Я знаю, что твое слово было решающим. Благодаря тебе в конце концов меня оставили в покое. Я тебе благодарен за это, Андрюша. Помоги мне еще раз. За мной оставался долг. Ты об этом не знаешь, и никто о нем не знает. Единственный человек, который знал, давно умер… И я забыл обо всем этом. У меня теперь другая жизнь, другие долги, другая мораль, все другое. А теперь этот ужасный долг всплыл. К тому же ты можешь себе представить, как он вырос за это время. Сегодня я встречался с…
– А я знаю, что он здесь, – не удивился Крымов.
– Он требует вернуть долг, – с ужасом сказал Альберт, но Крымов ужасной интонации не поддержал.
– Надо вернуть, – спокойно и рассудительно предложил Крымов.
– Я не могу, – уже почти с отчаянием продолжал Альберт. – Мне не из чего возвращать.
А в это время в зале Летнего театра опять давали «Сильву». Среди зрителей, в плаще и кепке, опираясь на кейс, сидел Аркадий. Он и был тем самым человеком, который вроде бы требовал отдать долг. Но теперь, глядя на Аркадия, это трудно было предположить: он смотрел на сцену с исключительной доверчивостью, живо реагируя на самые тонкие подробности незатейливого диалога:
