Дорога от ресторана «Колбаса» до дома Севастьянова тянулась для Кляйна, кажется, бесконечно. Но так же, как заканчивается все, закончилась, наконец, и она. Въехали во двор дома Севастьянова, запарковались, и Паша заглушил машину.
– Хорошо все-таки, что мне почти никогда не приходилось ездить по Москве, – сказал Семен. Дорога заняла почти два часа.
– Кабы ты, Кельвин, встречу нашу не в «Колбасе» назначил, а где-нибудь поближе ко мне или к моей работе, все было бы много проще, – ответил Сеов и улыбнулся.
Павел был прав. И Кляйна укололо понимание того, что он, в сущности, крайне эгоистичный человек. Семен, натурально, не имел и мысли о том, чтобы назначить встречу как-то поудобнее для Паши. Неприятнее всего в эгоизме Кляйна было то, что Семен его нисколько и не замечал.
У Кельвина зазвонил телефон. Семен удивился – никаких звонков ни от кого он сегодня не ждал.
– Ух ты, – Павел подивился не тому, что у Семена уже есть подключенный телефон. А тому, что на него уже звонят. – Неужели старый номер сохранил?
– Старый, – глядя на экран, ответил Семен.
Павел не выходил из машины, и Семен понял, что Севастьянову стало любопытно, кто может позвонить человеку, который четыре часа назад подключил телефон после трехлетней отсидки в тюрьме. Такое любопытство было неприятным Семену. Поднимать телефон он не спешил.
– Не из наших кто? – Кельвин понял, что Севастьянов думает, что звонит кто-то из лицеистов.
– Хрен его знает, – ответил Кляйн. – Подавленный номер. Не люблю я такие звонки.
– А, – сказал Паша.
Телефон в руке Семена проиграл еще раз мелодию из полунинских Blue Canary и стих.
– Ну что, может, на чай заскочишь? – спросил Паша. – Сколько лет у меня не был.
Семен вспомнил Пашину квартиру, Пашину жену и Пашиных детей.
– Люба тебе рада будет, – сказал Сеов. – Дети уже, может быть, со школы пришли, сколько там времени?
Паша посмотрел на приборную доску.
– Почти три. Нет, детей еще, наверное, нет, – сказал Сеов. – У одного сегодня шахматы. У второй рисование.
Семен неплохо помнил детей Пашки – Мишу и Машу. Однажды Кляйн охарактеризовал их как «психоделические дети». Севастьяновым это определение понравилось. Дети и впрямь были с той необычной сумасшедшинкой, которая сразу отличала заурядного человека от незаурядного. Особенно этим выделялся младший, Миша.
– Это в каком Миша классе-то, дай угадаю. Во втором? – спросил Кляйн.
– В четвертом, – сказал Павлик.
– А… – ответил Семен. – Ты знаешь, как-то хочется уже поскорее в какой душ, что ли.
– Понял, – сказал Сеов. – В общем, хорошо, я на три минуты. Ключи от дачи возьму, и алга.
Семен вспомнил, что Севастьянов еще в лицее использовал в общении татарские слова. Поискал, что тут можно сказать в ответ, но ничего не нашлось. «Зур рахмат» и «котокчыч», которые припомнил Кельвин из татарского, никак в этой ситуации не подходили.
– Давай, – сказал Кляйн. – Жду.
Когда Павел скрылся в подъезде, телефон у Кляйна снова зазвонил. Семен поднял брови. Такой популярности в свои первые часы пребывания в городе он от себя не ожидал. Кляйн в задумчивости посмотрел на номер, потом поднял трубку и ответил.
– Алло.
