Но сидел он среди мелконарушителей, в общей камере, да и режим был относительно свободный. Лишь тяжело было на первом свидании с любимой сестрой Соней.
– Ах, Гриша, Гриша, – горестно качая головой, причитала она, – как же так?
Григорий молча смотрел на неё, не в силах что-либо сказать, оправдаться… да разве расскажешь о всём произошедшем, о людской подлости и низости?!
– А как к-князь? – лишь спросил он. – К-князь знает… обо мне?
Соня печально посмотрела на него.
– Князь, Гриша, скончался, тому как уж с месяц. Ты давно не писал… князь сильно болел последнее время. И вот… нет больше нашего заступника.
Григорий вскинулся и дико посмотрел на сестру, так дико, что она невольно съёжилась. И тут у него внутри словно что-то оборвалось – та тонкая нить, что связывала его с тем миром. Конец… конец мечте, последней надежде!
– Т-ты, вот что, Соня… т-ты больше не приходи, н-не надо… ничего не надо.
И сразу сник, и тотчас ушёл со свидания.
Отсидев положенное и выйдя в сентябре на свободу, он не подозревал, что почти полгода, как разыскивается… полицией по жалобе помещика Скоковского. Вот уж воистину матёрая бюрократия!
Подался было к брату Николаю, который осел в Кишинёве, да понял, что напрасно. Брат, не получивший должного образования, работал обыкновенным биндюжником* у еврея Бронштейна, и его заработка едва хватало, чтобы сводить концы с концами в растущем семействе. А в жалкой комнате царила такая нищета, что впору было хозяину завыть волком.
– Вот так, брат, – развёл руками, как бы извиняясь, Николай.
Григорий с жалостью и болью смотрел на старшего брата: и волосы, рано тронутые сединой, и морщины на заросшем щетиной лице, и мозолистые руки, и глаза, унылые и безразличные – неужели всё это ждёт и его?!
Как не хотел Григорий, но пришлось ему ехать в Ганчешты, на поклон к Горскому, мужу Сони.
Горский встретил шурина весьма холодно – наслышан был о его подвигах. У него уже – положение в обществе, в доме достаток: хрусталь, дорогая мебель. Да и детишки подрастают… а тут этот, тюремщик. Потому и не пустил дальше порога, а нечего и говорить о работе!
Пришлось снова возвратиться в Кишинёв… где его вновь арестовали по жалобе Скоковского и снова осудили на четыре месяца тюрьмы, куда он и был посажен 24 декабря 1902 года (на всю жизнь запомнил он эту дату). Но на этот раз в «грабительский коридор» кишинёвского замка-тюрьмы, среди уголовников.
В общей камере – теснота и спёртый воздух, настоянный на тяжёлых запахах пота и человеческих испражнений, исходящих от стоящей в углу железной бадьи – параши.
Григорий не успел ещё занять своё место на верхних нарах, как к нему подошёл какой-то шнырь, по виду хохол, в драных портах и грязной холщёвой рубахе навыпуск.
– А що, добродий, попугай е? – спросил он.
– К-какой попугай? – не понял Григорий.
– Та гроши…
– А т-тоби чого? – в свою очередь спросил Григорий.
– Та мене не для чого, тильки треба трошки попугаев заплатити… за мисто.
– И…с-сколько попугаев?
– Та одного… трёшницу.
– И…к-кому заплатить?
– Та… добрим людям.
– Передай… цим д-добрим людям, що… ни попугаев, ни других птиц у мене нема з-зовсим.
– Зовсим? Добре.
С тем посланник и отошёл… чтобы через некоторое время вновь вернуться.
– Добродий, – снова начал он, – цих добрих людей устроит плата и натурою… чоботы, або пинжак.
Григорий, которого начала раздражать настойчивость шныря, резко ответил:
