– Станичники! – В Круг выскочил есаул Окул. – Мы хоша казаки и не коренные, и никаких у нас табунов-улусов на Дону нет, а и нам к Дону прибиваться надо. Война прикончилась тута, не ровен час, сыск объявят и, ежели мы не скопом будем, перещелкают нас по одному, как курей на щи. Айда на Дон, а тамо видно будет. Вона ногаи зашевелились. Бог даст, обратно война будет.
– Чирей тебе на грыжу! – пожелал кто-то из рядов. – Не навоевался! Шинкарь новгородский!
– Идти надоть всема! – сказал есаул Брязга. – Но поврозь. Нас человек с триста будет, столь дороги не выдержат: в деревнях взять нечего, а своего провианта у нас нет. Мой сказ: идти поврозь, а встретиться в Рязани и оттеда уже на Дон.
– На Смоленск идти надоть! На Смоленск!
– Полякам в зубы! Во сказал! Они те помянут Псковское взятие! Они те и Могилев припомнят.
– Тиха! – крикнул, подняв камчу, есаулец. – Чего загалдели! Давайте делом решать. Хто на Дон идеть – отходи на правую руку, хто нет – на леву…
– Да все пойдем, неча переходить! – закричали несколько казаков.
– Пойдем, куды деваться.
– Ладно, – сказал есаулец, – Не станем переходить. Пущай каждый атаман або есаул своих людей перечтет, которые не желают – сами отойдут.
– Да и не будет таких, – сказал кто-то. – Все пойдем.
– Ладно, это дело решенное! Так?
– Так, так…
– Таперя Ермак про казну говорил. Надоть, станишники, братьям нашим убогим на вклады собрать каждый должон понимать, что и сам не сегодня – завтра будет в таком же художестве…
– Спаси, Господи, и помилуй! Не дай Бог! – завздыхали казаки.
– Надоть атамана выбирать, чтобы казной владел. Кого?
– Ермака! Ермака… – сказало сразу несколько человек, и других мнений не было.
– Выходи! – сказал есаулец Ермаку. Атаман вышел, снял шапку, поклонился казакам.
– Пущай Ермак! К ему не прилипнет, – сказал кто-то.
Ермак поцеловал икону и обнаженную саблю. Казаки на Кругу сняли перед ним шапки, он же свою надел. Расстелили бурку, и Ермак скомандовал:
– Кладите, братья, все, что есть! Вклады нужны большие. А кто что утаит – да будет изгнан из товарищества!
– Так! – ответили в рядах.
Ермак снял два перстня, вынул золотую серьгу из уха. Один из его казаков принес ларец с атаманской казной. Такие же ларцы принесли и другие казначеи. Младший атаман Черкас кинул кожаный кошелек, в котором помещалась вся казна его станицы в пятнадцать человек. Далее казаки пошли по одному мимо бурки, сбрасывая кто перстень, кто золотой, кто кинжал, каменьями убранный, – сдавали свое. Явились откуда-то два позолоченных кубка, низки жемчуга, сберегаемые для невест, жен, сестер… Складывали все, до нательных серебряных крестов, у кого они были, потому, как большинство носило медные.
– Спасибо, братья казаки, – поклонился в пояс станичникам Ермак, – Сейчас отделим часть на дорогу, раздадим атаманам, потому как идти надо розно, хоть бы в три отряда, разными дорогами. Не то на постоях оголодаем… С казной возились долго. Некоторые казаки было собрались выйти из Круга, но есаулец цыкнул на них:
– Стоять! Стоять, чтобы все при общем догляде было! Чтобы посля, какая вошь не завоняла: «Не видал, без меня делили!» Стоять!
Атаманы разделили казну, разобрали раненых. Только после этого принялись рыть братскую могилу для убитых да сколачивать гроб для Черкашенина..
Часть казаков ушла рыскать по окрестностям – добывать сани. Весь следующий день хоронили убитых и умерших казаков, ставили кресты, чинили сани, из десятка ломаных собирая пару годных. Служили панихиду и на третий день с рассветом обнялись, попрощались и тронулись, тремя разными дорогами, на Дон. Не ведая, кто дойдет, а кто нет. Потому что можно и на разбойных татар наскочить, и на государевых стрельцов – – да мало ли что ждало на дальней тысячеверстной дороге три горсти людей, обремененных тяжкими обозами, с изувеченными товарищами.
